Подвиг
Шрифт:
У «мамочки», Неонилы Львовны Олтабасовой, былъ младшiй братъ, Алексй Львовичъ, крупный чиновникъ министерства Внутреннихъ Длъ, на видномъ посту. Онъ умеръ въ тюрьм еще при Временномъ Правительств. У него была дочь Софья Алексевна, вышедшая замужъ за доктора Зобонецкаго. Докторъ Зобонецкiй въ 1920 году умеръ отъ голода. Вдова осталась съ шестилткей дочерью Леночкой и проживала въ Троцк, подъ Петербургомъ. Вдова Олтабасова, Александра Петровна, бабушка Леночки, умудрялась регулярно переписываться съ Неонилой Львовной, и по этой переписк на вилл «Les Coccinelles» кое-что знали
Было всегда почему то жутко получать письма, большею частью открытыя, гд коротко, Эзоповскимъ языкомъ сообщалось о тойстрашной жизни. Почтовая карточка переходила изъ рукъ въ руки. Внимательно, какъ что то чуждое и, пожалуй, враждебное разсматривали коричневую, напечатанную въ углу марку съ изображенiемъ космато-бородатаго мужика съ густыми волосами копной и четко оттиснутый почтовый штемпель съ такимъ страннымъ и дикимъ словомъ Русскими буквами: — «Ленинград», «4 эксп.»… Въ лвомъ углу было изображенiе земного шара, перечеркнутаго блымъ оттискомъ серпа и молота въ внк изъ ржи, обвитомъ лентою съ такими мелкими, что только одни зоркiе глаза Мишеля Строгова могли прочитать — да и прочитать ли? — врне догадаться — надписями: — «пролетарии всех стран соединяйтесь»…
Карточка обычно была написана или карандашомъ, или какими то блдными лиловыми чернилами, вроятно разбавленными водою, такими, какихъ заграница не знаетъ. Съ лицевой стороны и, надо полагать, на зло, — въ этомъ сказывался характеръ Олтабасовой, тамъ, гд стояло: — «Куда» — «наименовакие места, где находится почта, и губернии или округа, а для станций наименование железной дороги» — было написано твердымъ размашистымъ почеркомъ: — «Madame Neonile Oltabassoff», a пониже шелъ адресъ, по французски, и тамъ, гд значилось: — «Кому. Подробное наименование адресата» — стояло: — «Франция. Париж».
Въ письм, всегда по старой орографiи, писали о чемъ то загадочномъ, за чмъ скрывалось ужасное.
…"Дядя Петя, совсмъ того не желая, ухалъ очень далеко. Александръ Сергевичъ, о которомъ я писала, что онъ получилъ казенное мсто совсмъ къ намъ никогда не воротится. А мы живемъ хорошо и ни въ чемъ, кром разв хорошаго воздуха, не нуждаемся. Въ смысл кормежки было трудно и дорого. Брать у частника многое не могу, но все таки кое что перепадало. Ты мн не пиши. Нечего писать: — все про тебя знаемъ и жалемъ. Погода испортилась, опять пошли дожди»…
Собравшись вокругъ лампы въ комнат Неонилы Львовны письмо расшифровали.
— Дядю Петю очевидно сослали въ Соловки, — печально говорила Ольга Сергевна.
— Ну можетъ быть еще и въ Нарымъ, — вставилъ хмуро полковникъ.
— Жаль… А надо было ожидать. He такой былъ человкъ, чтобы гнуться.
— А про дожди — это, мамочка, про разстрлы.
— Да, — вздыхала Неонила Львовна, — опять терроръ. — И, забывъ про свои «винтики», съ глубокою печалью въ голос добавляла: — ну, никто, какъ Богъ.
Въ эти минуты чтенiя короткой открытки «оттуда», точно вдругъ сходились расходящiяся линiи ихъ жизней. Дуновенiе Родины сближало ихъ, и разошедшаяся семья снова ненадолго собиралась.
И на другой день, когда Нордековъ возвращался
— Слыхать, ваше высокоблагородiе, ихъ превосходительство письмо изъ Россiи получили… Ну что тамъ пишутъ?… Скоро ли окончанiе всей этой муки?…
И странно было думать, что полученiе открытки изъ Петербурга въ Париж, отъ вдовы тестя — событiе, и что нельзя было написать туда все, что думаешь, что это грозило для получателя арестомъ, тюрьмою, можетъ быть, — смертною казнью. И уже никакъ нельзя было похать туда, навстить вдову тестя, племянницу и поглядть на внучку.
Но еще странне было то, что такъ просто, какъ къ чему то неизбжному и неотвратимому относились къ тому, что дядю Петю, ученаго профессора, ушедшаго въ свои гербарiи, о которомъ нельзя было даже представить, что онъ сдлаетъ что нибудь противозаконное, такъ — «здорово живешь» — сослали въ ссылку, или что Александра Сергевича — ихъ большого друга, товарища Георгiя Димитрiевича, ни за что ни про что разстрляли. Объ этомъ говорили съ какимъ то эпическимъ спокойствiемъ, какъ о нормальной смерти ста двадцати лтняго старика, не возмущались, не плакали, не служили панихидъ.
Иногда Александра Петровна писала и о Леночк.
…"Леночка поступила въ школу второй ступени…» «…Леночка кончила школу второй ступени»…
Невозможно было представить себ Леночку въ совтской школ. Чему тамъ учили? Какъ воспитывали?… Ольга Сергевна возмущалась, что тамъ школа была безъ Бога, а «мамочка» скорбла, что Леночка наврно не говоритъ по французски.
— Разв что Александра Петровна ее научитъ.
Этимъ лтомъ пришелъ конвертъ, надписанный рукою старухи Олтабасовой. Въ немъ не было письма, но лежала вырзка изъ газеты. Съ одной стороны были отчеты о театрахъ… «Въ Филармонии»… «Подсчитали — прослезились», гд разсказывалось о крах какого то совершенно непонятнаго «театрального отдела кубуч'а».
На другой сторон была небольшая замтка: — «В суде. Жилкошмар», подписанная Н. С-скимъ. Эту замтку прочитали. Была полна она такого ужаса, что даже не сразу могли понять весь смыслъ ея содержанiя.
Авторъ коротко и сухо, — стоитъ ли много писать о такомъ обыкновенномъ въ совтскомъ быту происшествiи — повствовалъ:
…"Сухое обвинительное заключенiе говоритъ о дикомъ кошмар, и о томъ, какъ изъ за нсколькихъ метровъ жилплощади не дали жить человку. Убили его не просто, а предварительно затравивъ.
«26-го сентября прошлаго года, посл прохода позда изъ Ленинграда на Лугу, на 43 километр Варшавской дороги, былъ найденъ перерзанный колесами трупъ неизвстной женщины. Голова была пробита въ нсколькихъ мстахъ, тло исковеркано, но крови вытекло очень мало. Это вынудило врача отказаться отъ дачи заключенiя о причин смерти гражданки Софiи Зобонецкой.
«Зобонецкая съ дочерью Еленой снимала дв комнаты въ дом, арендованномъ Андреемъ Аггусомъ по улиц Юнаго Ленинца въ Троцк. Семья Аггуса была очень не мала, кром того, онъ поселилъ у себя семью Древицкихъ. Тамъ же жила гражданка Барашкина.