Подводная лодка
Шрифт:
Я вытерпел такие разговоры еще минут пятнадцать и затем решил посмотреть, как идут дела в машинном отделении. Дверь в переборке отказывалась открываться. Я вынужден был призвать все свои силы, прежде чем преодолел разрежение, созданное неистово вращающимися дизелями. Шум оглушил меня. Я открыл и рот, и глаза. На шкалах приборов судорожно дрожали стрелки. Масляные пары наполняли отсек.
На вахте были Йоханн и старшина машинистов Френссен. Йоханн увидел меня и ухмыльнулся. Его недавняя летаргия совершенно ушла. В его глазах светилась гордость: его двигатели показывали, на что они способны.
Он обтер свои замасленные руки клочком ветоши. Казалось чудом, что шум не оглушает его, но для его ушей этот адский грохот возможно звучал как журчание ручейка по весне. Он приблизил рот поближе к моему уху и прокричал изо всех сил: «Что там наверху?»
«Кон — вой — ви — ден!» — проорал я ему в ответ прямо в ухо. «Ждем — до — ночи!» Йоханн дважды мигнул, кивнул головой и вернулся к своим приборам. Лишь через несколько секунд до меня дошло, что команда в корме понятия не имела, по какой причине мы идем полным ходом. Мостик был далеко отсюда. Для тех, кто топтался здесь на плитах настила, мир заканчивался за переборкой машинного отделения. Их единственной связью с внешним миром были машинный телеграф и установка громкой связи. Если только Командир не решит возвестить причину изменения скорости, никто здесь внизу не будет знать, что там назревает.
Когда бы я ни ступал в машинное отделение, меня ошеломлял мощный натиск шума. Он просто поражал меня. У меня в воображении появлялся образ машинного отделения большого судна с его большими трубами в толстой изоляции и уязвимыми котлами, его редукторами, турбинами высокого и низкого давления. Никаких переборок. Машинное отделение судна, когда в него попадала торпеда, заполнялось водой быстрее, чем любой другой отсек, и судно с затопленным машинным отделением было обречено.
Ужасные образы мелькали в моем сознании. Удар посредине судна и кошмарное следствие: котлы извергают пар высокого давления, трубы разрываются, судно лишено движения, серебристый блеск трапов шириной всего лишь для одного человека, и внезапно десятки рук, цепляющихся за них в сумасшедшем стремлении выбраться наверх сквозь тьму и шипение выходящего на свободу пара.
Что за работа, размышлял я. Три метра ниже ватерлинии и при этом знать, что в любой момент и без какого-либо предупреждения торпеда может пронзить борт судна. Как часто во время конвоя глаза этих людей устремляются на тонкие плиты, отделяющие их от затопления — как часто, быть может, они втайне предугадывают, какой путь к спасению будет самым быстрым, и их рты заранее наполняются кислым предощущением паники, их уши уже наполнены резким треском разрывающегося металла, грохотом разрыва и ревом устремляющегося внутрь моря. Ни на одно мгновение они не освобождаются от страха, лишь бесконечное ожидание звука ревуна, постоянное умирание продолжительностью в месяцы.
Для команды танкера все это было еще хуже. Единственное попадание в середину корпуса могло превратить их судно в полыхающую преисподнюю от носа до кормы. Когда воспламенялись пары топлива, результатом становился мощный выброс пламени и дыма. Нефтяные танкеры вспыхивали как гигантские факелы.
Меня вырвало из моих ужасных фантазий легкое изменение выражения на лице Йоханна. Озабоченная сосредоточенность наполнила черты его лица, задержалась на минуту и рассеялась: все было в порядке. Дверь в моторное отделение была открыта. Отсек был наполнен промасленным теплом. Электродвигатели вращались в унисон с дизелями, но без нагрузки. Шум в ритме стаккато означал, что работали воздушные компрессоры. Старшина-электрик Радемахер был занят контролем температуры подшипников гребных валов. Электрик Цорнер сидел на куче штормовок и читал. Он был слишком поглощен своим занятием, чтобы заметить, что я уставился из-за его плеча.
«Барон обнял Марию и наклонил ее гибкое тело назад так, что свет стал отражаться на темных локонах, обрамлявших ее лицо. Его встретил взор столь же страстного вызова, как и тот, с которым, как он чувствовал, его глаза вонзались в нее, как будто каждый из них стремился узнать, что на его собственную страсть отвечали столь же пылкой страстью — до точки окончательного разрушения; отвечали за счет возврата к тому мраку, из которого они оба вышли в блистающее великолепие жизни, преисполненной опасностей и испорченной чувством неудовлетворенности от быстротечности их мгновений вместе…»
«Должно быть, они применяют чертовски сложную систему противолодочных зигзагов», — сказал мне Командир, когда я вернулся на мостик. «Просто невероятно, как они умудряются делать это. Они не просто идут каким-то средним курсом и при этом совершают несколько рутинных зигзагов — нет, не так все просто! Чтобы мы не привязались к ним слишком быстро, они используют все мыслимые вариации. Это просто кошмар для нашего штурмана. Бедняга Крихбаум! Он сейчас занят по самое горло — ожидаемый курс неприятеля, наш курс, курс столкновения, Это не так-то просто, жонглировать сразу многими шарами». Лишь через минуту до меня дошло, что последняя фраза относится к британскому начальнику конвоя, а не к Крихбауму. «Раньше они меняли курс через регулярные интервалы времени, так что мы быстро улавливали всю картину. С тех пор они научились, как затруднять нам жизнь. Должно быть это очень интересная работа — руководить таким конвоем, гнать стадо беременных коров через всю Атлантику, всегда с риском…»
Сейчас U-A была лодкой, поддерживающей контакт — теперь была наша очередь нести неотрывное наблюдение и не быть вынужденными погрузиться. Мы должны были быть такими же упрямыми и упорными, как наша корабельная муха, которая тотчас же возвращалась на свое прежнее место после каждого неэффективного хлопка по ней. Муха: символ настойчивости — подлинно геральдическая тварь. Почему ее никогда не использовали в этом качестве? Командиры подлодок украшали свои боевые рубки изображениями кабанов и храпящих быков, но никто из них никогда не обратился к мухе. Великая большая муха на боевой рубке — мне надо будет предложить это Старику, но не сейчас. Засунув руки глубоко в карманы брюк, он сейчас исполнял неуклюжий танец медведя вокруг открытого люка. Один из впередсмотрящих украдкой с изумлением посмотрел на него. Командир должно быть спятил.
«Смотреть вперед, матрос!»
Я никогда прежде не видел его таким. Раз за разом он стучал по ограждению мостика кулаком. «Мичман», — прокричал он, «пора дать радиограмму. Сначала я быстро возьму пеленг, чтобы мы могли послать им надежный усредненный курс».
На мостик принесли оптический пеленгатор. Командир установил его на репитере компаса, взял пеленг на шлейфы дыма и считал показания в градусах. «Командир — мичману», — доложил он вниз. «Истинный пеленг один-пять-пять градусов, дистанция четырнадцать миль».
Минутой позже Крихбаум доложил, что курс конвоя 240 градусов.
«Как раз, как мы предполагали» — сказал Командир самому себе. Он удовлетворенно кивнул и снова обратился вниз. «Как там насчет скорости — ты уже что-то можешь сказать?»
Лицо Крихбаума появилось в проеме люка. «Где-то между семью с половиной и восемью с половиной узлов, Командир».
Прошла еще минута, и он передал набросок радиограммы Командующему подводными лодками. Командир прочел ее, подписал огрызком карандаша и передал вниз.