Подземелье призраков Аккермана

Лобусова Ирина

На одной из промежуточных станций, обозначенных только перевалочным столбом с табличкой, на которой от дождя и снега затерлась надпись, в теплушку ввалилась новая партия красноармейцев, потеснив тех, кто уже сидел там.

Они расположились на полу, плечом к плечу, свалив в кучу вещмешки с винтовками. Эти красноармейцы уже побывали в боях. Закаленные людской кровью, с обветренными, небритыми щеками, они очень сильно отличались от тех, кто впервые ехал на фронт. В лицах их, постаревших в жестоких, кровавых боях, читалась беспощадность, закалившая настоящих

воинов, то есть тех, кто не привык отступать, мужчин, умеющих бросить вызов смерти и воскреснуть живыми — из ада. Страшные это были лица...

И молоденькие красноармейцы, в еще новенькой форме, впервые отправляющиеся на фронт, с удивлением и тревогой исподтишка бросали на них взгляды, словно пугаясь и гадая, что их ждет впереди.

Красноармейцы ели вареную картошку в кожуре, пили крестьянский самогон из жестяных кружек и при этом сально шутили. Внутри теплушки стоял шум, словно этим фальшивым оживлением они пытались отогнать от себя смерть. Втягивали в разговор новобранцев, травили извечные мужские байки — без конца и края, словно бросая вызов этому странному миру, который так жестоко и бессмысленно поступил с ними.

Жестяные кружки шли по кругу, как и армейские самокрутки из старых, еще царских газет. Пожилой красноармеец, налив щедрую порцию самогона, поделился с молодым парнем, стоящим рядом. Но тот передал дальше, своему товарищу, на голове которого по-пиратски был повязан пестрый платок. Тот выпил, охнул, вытер губы тыльной стороной ладони.

— Крепкий, черт! — одобряюще засмеялся пожилой красноармеец, настоящий ветеран. — А чего товарищ-то твой не пьет? Перед фронтом надо выпить! Потом, может, случай и не представится.

Солдат с платком на голове хотел что-то ответить, но его товарищ, совсем молодой мальчишка, тряхнув ежиком темных, коротко стриженных по-армейски волос, протянул руку за кружкой.

— Нальешь еще, выпью, — хрипло сказал он.

Лицо его было тонким, бледным и каким-то женственным. Но никто бы не посмел ему об этом сказать — в его темных глазах бушевал пожар, это было сразу видно. И был этот пожар такой силы, что как будто сжигал изнутри этого молодого парня, и было понятно, что на фронт его гонит какая-то цель.

Пожилой налил, улыбаясь, протянул. Мальчишка выпил сразу, не поморщившись, одним глотком. Его товарищ с платком почему-то с тревогой следил за ним.

— Эх, молодец! — крякнул пожилой. — Хорошо пьешь! А чего раньше кочевряжился? Ранен, что ли?

— Я — нет, — солдатик покосился на своего товарища в платке. — Вот он был ранен. Серьезная рана, пуля застряла даже. А я — нет.

— Впервые на фронт, выходит, едешь?

— Впервые, — кивнул он.

— Звать-то тебя как? — спросил красноармеец, гадая, почему этот почти мальчишка кажется ему таким странным. Все в нем вроде было всё, как во всех.

— Тамил, — ответил тот, сверкнув глазами.

— Не русский, что ли? — обрадовался красноармеец, поняв вдруг, в чем могла быть странность.

— Выходит, нерусский, — снова сверкнул глазами парень. — Из цыган.

— Ох! — хлопнул себя по коленям красноармеец.

А потом, оглянувшись, приблизился к нему и зашептал: — Вот это ты зря сказал. Никому не говори больше, — посоветовал он, вдруг проникшись к странному мальчишке каким-то доверием. — Не любят таких, как ты, в тех краях, куда мы едем.

— Кто не любит? — громко, с вызовом спросил солдатик.

— Да начальство части воинской, куда мы едем, Котовский, — вздохнул пожилой. — Говорят, он однажды за лошадей табор весь цыганский велел пострелять.

— Враки всё, — вмешался в разговор товарищ Тамила в пестром платке, — всех хватает на фронте — и русских, и цыган. А про табор это враги рассказывают. Контрреволюционеры.

— Это ты, парень, брось, — насупил брови пожилой красноармеец, — не козыряй словечками, которых не понимаешь. Сказано тебе: было дело, а ты встреваешь в спор. Весь фронт об этом знает и говорит.

— Ты там служил? — снова подал голос цыган.

— Приходилось, — вздохнул пожилой. — Под Котовским. Хитрый, как черт. Несладкая служба. Ну да, коман­дир он хоть и суровый, но дело свое знает, но вот как человек... Мне такие не нравятся. Ну дык, каждому на свой вкус.

— А правду говорят, что на фронте бандюки из Одессы воюют? — вдруг спросил цыган.

— Были, — хмуро ответил пожилой, — между прочим, не самые худшие солдаты из всех. Только вот...

— Что?

— Как выгнали их из Голубовки, так долго думали, что с ними делать, — вздохнул красноармеец, — а их совсем не много осталось. Кто сбежал, кто в бою полег. Все они были... Ну, ясно не такие, как люди Котовского, как наши. А теперь, говорят, их на Махно пошлют. Тогда им труба.

— Как это? — заинтересовался парень в пестром платке.

— Да вот так! — хмыкнул красноармеец. — Ты, видать, совсем зеленый, что такие вопросы задаешь! Здесь, на фронте, что Махно, что Петлюра, — дерутся, как черти, и никакого сладу с ними нет. У Петлюры, говорят, германское оружие. А эти, бандюки... Они же зеленые, как сопли, да винтовки в бою подрастеряли. Как пошлют их на Махно, тут им конец и придет.

— Жестоко, — покачал головой цыган.

— Кто-то бы сказал: а чего с ними церемониться? А я так считаю — не дело это, губить человеческую жизнь. Если не способные к фронту, отпустить нужно. С концами. А так... души все-таки. Хоть и бандюки, а живые души. А их точно пошлют на смерть, — грустно сказал вояка.

Цыган не сводил с него внимательных глаз, словно впитывая в себя его рассказ. Но какие мысли обуревали его в этот момент, угадать было нельзя.

Поезд снова остановился, заскрипев колесами.

— Через пару часов хутор будет, ночью как раз проедем, — сказал пожилой, — там они и сидят.

К ночи красноармейцы в вагоне теплушки угомонились. Сказывалось выпитое спиртное и усталость. Улеглись на полу вповалку, друг на друге. Потушили керосиновые лампы. Через несколько минут вагон заполнил густой мужской храп. Поезд то останавливался, то медленно трогался. Где-то в отдалении раздались раскаты оружейных залпов, похожие на гром.