Подземный Венисс
Шрифт:
— Я никому ни слова. Если пикну, они же придут и все уничтожат.
— Ты программируешь для Бастиона, Николь. Ври что хочешь, но ты сама нас и уничтожишь.
Он ухмыляется, сжимая и разжимая когтистые лапы. Глаза по-прежнему красные. Раздается смех, скрипучий, дикий.
Как можно быть таким раздвоенным? Смотреть так печально и нежно — и в то же время кипеть от гнева? На ум приходит неожиданный ответ: «Да ведь он совсем человек».
Тварь начинает обходить тебя по дуге. Ты приподнимаешься с кушетки, целишься из пистолета.
— Если положишь оружие, — произносит сурикат, — то умрешь быстро.
— Я
— Никого ты не знаешь. Это Квин послал меня за тобой.
— Решили стать такими же злыми, как и те люди из шоу? Вести себя не лучше, чем худшие из нас?
Каждое слово отдается подозрительным эхом; кажется, все это уже когда-то звучало.
И снова печальный жест, огорченный голос:
— Чтобы защитить себя, нам нужно быть жестокими. Прости, Николь, ты сама меня довела.
Выстрел попадает мимо цели, поджигает ковер. Отдача сбивает с ног. Ты отбегаешь за кушетку. Еще раз целишься. Опомнившись, враг бросается на тебя. Лазер обрывает его прыжок, и сурикат падает на кушетку. Шерсть у него почернела, передняя левая лапа превратилась в обрубок, но Сальвадор опять кидается к твоему горлу. Зубы клацают совсем рядом, горячее дыхание обжигает шею. Но вот челюсти смыкаются на запястье. Укуса ты не чувствуешь. Хватка вдруг слабеет, конечности содрогаются, и сурикат валится обратно. Глаза закрыты, вся левая половина тела обуглена, на шкуре красные пятна. Умер? Близко к тому.
Выронив лазер, ты плетешься через гостиную. Перед глазами встает освежеванный заживо пес. Неотвязная картина.
Рассеянно топчешь пламя. Последние языки огня лижут ноги, ноты ничего не ощущаешь. Только не смотреть на обгорелое тело, застывшее на кушетке. Это все не по-настоящему. Лунный свет — совсем не лунный свет. Аквариум — просто голубовато-зеленая иллюзия. Лес, уходящий к морю, — вот единственная реальность. И еще беспокойные крабы в грязи у ручья. Николас — а то и Шадрах — тебя бы понял. Он бы проникся твоим одиночеством. Почувствовал бы, как ты скучаешь по ним обоим. Как они оба тебе нужны.
Тишину оглушительно пронзает звонок. Делаешь дверь прозрачной со своей стороны — и разражаешься слезами. Снаружи стоит Николас.
Ты открываешь, и вот он, твой брат. В оборванном дождевике, неимоверно худющий, такой постаревший, потрепанный, что ты не выдерживаешь:
— Ой, Николас, что с тобой сделали?
Первый порыв — обняться, но брат словно окоченел, руки по швам, и волосы, немытые много дней, безжизненно свисают со скальпа, так что в конце концов объятия почему-то не получается.
Вместо этого ты говоришь сквозь слезы:
— Как я переживала!
И ждешь: тебе кажется, он хочет что-то сказать, но никак не может решиться. Слова дрожат и спотыкаются на самом кончике языка, лицо перекошено от усилия дать им форму.
— Ты что? — спрашиваешь ты. — В чем дело, Николас? — спрашиваешь ты и протягиваешь ладонь, чтобы не дать ему упасть.
Невозможно закончить фразу, которой не выговорили.
От осторожного прикосновения он передергивается, руки неестественно искривляются. Ник заставляет себя удержать равновесие, и ты разбираешь его слова, несмотря на жуткое заикание:
— Й-й-я т-т-тебе р-р-расскажу п-п-про г-г-город.
— Ладно.
Ты приникаешь к нему, хотя руки брата (это уже было!), дрожа, будто не слушаясь воли (расслабься, ты уже знаешь, чем кончится), ищут твое горло.
Мелькает воспоминание — столь эфемерное, что и растаять должно стремительно, без усилия. Пальцы сдавливают шею, квартира тонет в тумане, и ты — всего лишь свет, замедливший в тени, отражающий сам себя, тоскующий сам по себе. Вся память сливается здесь воедино, и пусть нельзя сказать, что ты покойна, не жаждешь почувствовать вновь аромат химикатов в районе Канала, или касание любимого, или стук своего сердца, но и не то чтобы тебе хватило времени на сожаления, на мольбы, на покаяние, осталась одна только мысль: как много еще хотелось успеть! Агония атомов, разверстая пропасть, и вот уже ты нисходишь в бездну, несомая чужими руками, сияние заливает душу, течет насквозь… Сияние.
Ты мучительно вспоминаешь, какого цвета бывают розы весной.
Часть III
ШАДРАХ
Между состраданьем и доблестью сердце ее было компасом, знающим, где и когда наскочу я на риф.
Глава 1
Шадрах любил ее живой — тем более дольше, сильнее любил он ее, когда считал мертвой.
— Розы здесь пышные, это из-за шмелей, которых мне сделал Квин. Знаете, он такой предупредительный, так балует меня…
Еще один изумительный день в идеальном поместье Леди Эллингтон. Это целый район: пять сотен акров лесов и садов, имелась даже собственная полиция, чтобы отгонять оборванцев свободного рынка, которые вечно толпились у витиевато украшенных ворот.
Стены псевдозамка Леди Эллингтон были построены из поддельного мрамора, ваза на полке над окном — из тончайшего прозрачного пластик-полимера, да и сама хозяйка смотрелась как-то… фальшиво. Она взяла себе имя Леди — не то в напоминание, не то, как показалось Шадраху, в насмешку над неким давно исчезнувшим видом аристократии. Левое ухо этой дамы отливало безупречной белизной, тогда как правое напоминало чернослив. Левая кисть была гибкой, живой, без единой морщинки, правда, ровно до кисти — опухшей и бесцветной, а с другой руки свисала уродливая птичья клешня.
Между большим и указательным пальцами великолепной новой ладони Шадрах заметил знакомый изъян — красноватую родинку в форме розы. Мужчина уставился на нее не мигая.
— …большое спасибо, что заглянули в гости, — болтала Леди Эллингтон. — В последнее время у меня так редко бывают… — и бла, бла, бла.
Не отрываясь от родинки, Шадрах быстро смекнул: Квин подослал его сюда нарочно, именно для того чтобы он увидел этот знак, такой прекрасный и знакомый. Мужчина продолжал кивать и отвечать на вопросы о Квине, о сурикатах, а горло сжимало холодное и горькое отчаяние. Потом Шадрах уставился на левый глаз Леди Эллингтон — тоже замену, синего цвета, синего, как у нее. Такого, каким он мечтал увидеть море, прижимаясь к стене Канала.