Поджигатели (Книга 1)

Шпанов Николай Николаевич

Произнося некоторые из фраз, казавшихся ему особенно важными, Геринг останавливался за спиной стенографа и подтверждал силу своих слов ударами мясистого кулака по воздуху:

– "...В настоящее время я еще раз перестроил управление государственной тайной полицией и подчинил его непосредственно себе..." - Он сделал небольшую паузу, чтобы спросить себя: достаточно ли внушительно это звучит "непосредственно себе"?.. Как будто всякому должно быть понятно, что означает полиция в его руках... Итак, дальше: "Через сеть периферийных отделений, объединенных в Центр, в Берлине, я ежедневно, можно сказать, почти ежечасно, осведомлен обо всем, что происходит в Пруссии. Каждая нора коммунистов, вплоть до самой последней, известна мне. И они могут сколько угодно менять свою тактику, переименовывать своих связистов, - не проходит и нескольких дней, как они снова обнаружены, зарегистрированы, взяты под

наблюдение, изъяты. Против этих врагов государства необходимо действовать с полной беспощадностью, столь же беспощадно нужно действовать против их агитаторов и самих вожаков. Для этого и возникли концентрационные лагери, в которые мы должны были водворить тысячи работников аппарата коммунистической партии. Разумеется, кое-где страдают и невинные; разумеется, кое-где кое-кого и били, кое-где применялись и суровые меры, но ведь сильные государства всегда ковались при помощи железа. В таком деле железо важнее масла. От масла люди только толстеют. Мы, немцы, или покупали масло и обходились без свободы, или добивались свободы и обходились без масла. Мы, по воле фюрера, решаем вопрос в пользу железа, а не масла. Вы, германцы, должны гордиться таким решением вашего фюрера..." Он подумал, переделал слово "вашего" на слово "нашего". "Смотрите на меня!" - воскликнул он, и стенограф в испуге обернулся, но Геринг притопнул ногой и, сдвинув брови, продолжал: "Бесчисленные чины и почести выпали на мою долю, но ни один чин и ни одно отличие не могло в такой степени наполнить меня гордостью, как то прозвище, которое дал мне немецкий народ: "самый верный паладин моего фюрера". Чего хочет фюрер, того хочу и я. Что думает фюрер, то хотел бы думать и я. Свои дела я бросаю к его ногам. И если это будет нужно, то и головы врагов я сложу на его пути, чтобы он мог по ним прийти к своей конечной цели..." - Тут он велел стенографу перечесть ему последние слова. Так... кажется, в порядке: фюрер не уловит тут намека на свою собственную голову, которую Геринг рано или поздно бросит к его ногам. Можно дальше: "Мы любим Адольфа Гитлера, потому что верим твердо и непоколебимо: он ниспослан нам богом, чтобы спасти нас и Германию... Как найти слова для его дел? Был ли смертный когда-нибудь так любим, как он, наш фюрер? Была ли хоть одна вера так сильна, как наша вера в его миссию? Да, мой фюрер, бог послал вас нам, сам бог!.. То, чем я являюсь, - я являюсь только благодаря фюреру, то, чем я стану, я хочу стать только по воле Адольфа Гитлера!.."

Геринг на минуту умолк и сказал задумчиво:

– Пожалуй, на этом можно и кончить, а?

Он прослушал стенограмму и остался доволен. Может быть, тут нужно еще кое-что подправить, чтобы сделать статью несколько более глубокомысленной, а то все слишком крикливо, но это уж должен сделать сам Геббельс... А впрочем, на хромоножку надежда плоха. Там, где речь идет о Геринге, этот тип готов только вредить, а не помогать. Чего доброго, он еще вставит какую-нибудь скользкую фразу, из-за которой Адольф поднимет немыслимый крик... Кроне! Вот кто просмотрит статью и вставит в нее что-нибудь этакое.
– Геринг прищелкнул пальцами: - Такое, чтобы все воскликнули: "О, этот Герман! Вот она - наша главная голова!.." Кстати, почему Кроне до сих пор нет? Ведь он был приглашен сегодня к обеду, чтобы полюбоваться замком...

Оказалось, что Кроне уже приехал и ожидает хозяина. Обед прошел весело. Геринг с трудом удерживался от того, чтобы не поделиться с гостем висевшей на кончике языка новостью: "Эми беременна!.."

После обеда они уединились, и Кроне перечитал статью. Он посоветовал вставить несколько фраз. Это, как и надеялся Геринг, были именно те фразы, которые заставят немцев покачивать головами: "Ого! Здорово посажена голова у нашего Германа".

Сегодня все: семейная радость, окончание работ в замке, удачная статья и, наконец, присланная в подарок виноделом партия великолепных вин решительно все настраивало на самый приятный лад. Послеобеденная беседа с Кроне протекала в непринужденном тоне. Эта атмосфера благодушия, порождаемая успехом и уверенностью в себе самом и в своем будущем, не была нарушена даже напоминанием адъютанта о том, что Геринг приказал напомнить себе о папке, присланной Гиммлером.

– Ну что ж, папка так папка, - с необычной покорностью сказал он. Давайте ее сюда, - и принялся лениво перелистывать страницы голубоватой, отделанной под полотно бумаги.

Кроне рассеянно курил, вытянувшись в низком кресле, и, блаженно зажмурив глаза, пускал точные, ровные кольца. Когда два или три кольца, плавно колыхаясь и меняя форму, поднимались над его головой, он точной, стремительной струйкой дыма пронзал их. Постепенно число колец увеличивалось: четыре, пять... Вот только никак не

удавалось пронзить сразу шесть колец...

Смех Геринга оторвал Кроне от созерцания расходящихся голубоватых кругов. Министр смеялся так, словно на голубоватой поверхности шелковистой бумаги были написаны его любимые скабрезные анекдоты.

– Вот хитрец!
– воскликнул он, щелкнув пальцем по странице.
– Этот Гиммлер - негодяй!
– продолжал он с удовольствием.
– Он вовсе не обязан присылать мне на согласование такие вещи. Это его компетенция, но он хочет быть чистеньким, если кто-нибудь докопается до этих секретнейших штук. Пусть тогда всех собак вешают на толстую шею Геринга! Хо-хо!..

Кроне не задал никакого вопроса, хотя и не понимал пока, о чем идет речь. Он достаточно знал Геринга, чтобы быть уверенным: раз тот заговорил в таком тоне, то непременно откроет и причину своего веселья, будь она архисекретна. И действительно, прочитав еще несколько страниц, Геринг перебросил папку через стол прямо на колени Кроне.

– Полюбуйтесь-ка! Больше всего мне нравятся здесь два параграфа: наставление, как варить мыло, и указания о допросе третьей степени. Прежде всего я не понимаю, почему из этого нужно делать такой дьявольский секрет? Что касается строгих допросов, то уж раз они называются "строгими" - какого чорта стесняться?! Нужно уметь брать на себя ответственность. Это не в моей манере: прятаться за спину исполнителей. Я с самого начала объявил во всеуслышание: я беру на себя ответственность за каждую каплю крови, за каждого убитого коммуниста или еврея, даже за каждого случайно и невинно избитого немца...

– А за каждого убитого по ошибке?
– словно невзначай спросил Кроне.

– Какая же разница: побитый или убитый?!
– с неподдельным удивлением спросил Геринг.
– Важно то, что отвечаю я, а не тот, кто убивает или бьет. Ведь если бы "метр де Пари" должен был гильотинировать на собственный риск не было бы французской революции. Даже чернь в трезвом виде боится крови, если за эту кровь нужно впоследствии отвечать. Следователь тайной полиции должен быть уверен, что подследственный, умерший на допросе, будет записан ему в актив, а не станет поводом для выговора или наказания. Арестованный, выпущенный на свободу, - вот настоящий брак в работе карательных инстанций. Слюнтяи болтают, будто задача следствия - найти правду. А я утверждаю: ежели уж мы заграбастали человека - он не должен вылезти из наших рук. Топор или лагерь - вот единственное решение для тех, кто однажды попал к нам. А Гиммлер, видите ли, хочет, чтобы кто-то другой решал, нес ответственность, проводил строгие допросы и стрелял в затылок. Он боится ответственности. Как будто народ так или иначе не будет знать, что каждая пуля, пущенная арестованному, пущена рукою Гиммлера. Что касается меня, то я так говорил: "Каждая из этих пуль моя, ребята. Не бойтесь ни бога, ни людей. Перед судом всевышнего предстану я, мы с вами сговоримся"... А суд людей?.. Им до меня никогда не дотянуться. Руки коротки у людей.

– Возможно, что рейхсфюрер, - осторожно проговорил Кроне, - проявляет такую осторожность потому, что предложенные тут инструкции спроектированы для военного времени, то-есть предусматривают не немцев, а иностранных подданных, пленных. Его, может быть, смущает то, что эти мероприятия идут вразрез с современными понятиями международного права, современных правил ведения войны.

– Ах, бросьте Кроне!
– отмахнулся Геринг.
– Он так же плюет на все эти правила, как я, как фюрер, как любой из нас. Гиммлер просто трус.

– Чего же ему бояться?

– Он мелкий клерк, конторщик!
– с презрением произнес Геринг.
– У него нет широты, нужной политическому деятелю нашего калибра. Мы должны стоять выше условностей. Если германская нация несет расходы на убийство врагов, то она имеет право покрыть эти расходы. Для этого нужно варить мыло из убитых? Будем варить. Нужно приготовлять удобрения из костной муки? Значит, будем перемалывать кости русских, французов, чехов - всех, кто стоит на историческом пути германцев.

– А они? Ведь французы, русские, чехи тоже могут варить мыло из немецких трупов и перемалывать кости на удобрения?

Геринг вскочил с места и угрожающе придвинулся к Кроне:

– Вы издеваетесь надо мной?! Кто посмеет поднять руку на германца?..

– Тот, на кого поднимем руку мы.

– На меня?

– И даже, может быть, захотят приготовить из вас несколько килограммов мыла повышенной жирности...
– невозмутимо издевался Кроне.

– Вы совсем сошли с ума!
– крикнул Геринг. Он хотел сказать еще что-то, но замялся, не находя слов, и, махнув рукой, отошел в другой конец комнаты. Оттуда он еще раз удивленно посмотрел на Кроне.
– Вы все это серьезно?