Поединок со смертью
Шрифт:
В тот вечер я торжествовал, решив, что разрушил Олесину ложь до основания, что поставил ее перед зеркалом и заставил увидеть саму себя в истинном свете.
— Освободился? — спросил Данила, пристально глядя на Павла.
— Да, освободился, — ответил тот и как-то очень быстро отвел глаза в сторону.
— А сейчас эта дура рванет, — Данила устало кивнул в сторону шкафа со взрывчаткой и детонатором, — мы и вовсе освободимся… Так?
— Освободимся, — огрызнулся Павел.
— Пустая
— Почему это? — насупившись больше прежнего, спросил Павел и заерзал на месте. — Какой страх?!
— Олеся сказала тебе: «Следовать своим желаниям — это еще не свобода». А я знаешь, что скажу?
— Что? — кисло, одной половиной рта улыбнулся Павел.
— Следовать своим желаниям — это еще не свобода. Но идти вопреки своим желаниям — это, Павел, настоящее рабство.
— Вот я и не иду вопреки своим желаниям, — Павел уставился на Данилу.
— Не идешь? — удивился тот.
— Нет.
— Совсем-совсем? — Данила почему-то улыбнулся.
— Совсем-совсем» — проскрежетал Павел, чувствуя какой-то подвох в его словах. — А чему ты улыбаешься? Да, это так!
— Больше всего на свете, Павел, ты хочешь, чтобы тебя любили, — спокойно и уверенно сказал Данила. — Больше всего на свете. Все, что ты рассказываешь, — это бесконечный, призывный, душераздирающий плач. Я слушаю твой рассказ и слышу одну-един-ственную, повторяющуюся рефреном фразу: «Меня не любят. Как же я несчастен! Меня не любят. Как же я несчастен! Меня не любят».
— И?! — гневно прокричал Павел.
— Не «и», а «но», — поправил его Данила. — Но — ты ужасно боишься. Ты боишься любви. Ты боишься довериться любви, жить своим чувством, принадлежать другому человеку. Тебе кажется, что если ты полюбишь или если тебя полюбят, ты станешь слабым , уязвимым, зависимым. Тебе кажется, что это «немужественно» — любить, «немужественно» — благодарить за любовь, «немужественно» — быть открытым и искренним…
— Что за бред?! Что это за слюнявый бред?! — заорал Павел.
— А разве не так? — пожал плечами Данила. — Павел, разве не так? Разве не этого ты боишься? Разве не этого хочешь?..
— Чего?! — кричал Павел. — Чего я хочу?! Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь! Я отказываюсь понимать эту чушь! Это бред!
— Нет, Павел, это не бред, — прежним уверенным голосом продолжал говорить Данила. — Ты хочешь, чтобы тебя любили. Любили искренне, всем сердцем, по-настоящему, именно тебя, а не твои бесконечные маски и позы. Да, Павел, в этом правда. Ты мечтал о любви Олеси, тебе нужна была ее любовь — больше всего на свете, больше жизни.
— Нет!!!
— Не отпирайся, это просто смешно… Ты не на свободе, ты в рабстве. Ты — в рабстве, потому что ты боишься самого главного своего желания. Ты мечтаешь любить и быть любимым, но тебе стыдно, неловко, страшно. Это противоречит всем твоим теориям, твоей такой патетической философии. И если в какой-то момент жизни ты признаешься себе в этом желании, от твоего собственного представления о самом себе камня на камне не останется…
— Ерунда! Ерунда! — кричал Павел и от бессилия хватал себя за волосы. — Замолчи немедленно! Замолчи!
— Нет, Павел, не замолчу, потому что это не ерунда, — Данила был непреклонен. — Ты говоришь, что в тот вечер поставил перед зеркалом Олесю. Заставил ее увидеть саму себя в истинном свете. Но, Павел, давно ли ты сам стоял перед зеркалом? И если да, то кого ты там видел?
— Прекрати это немедленно, или я сейчас все здесь разнесу к чертовой матери!!!
— А я скажу тебе, Павел, кого ты видишь в зеркале…
Часть третья
Павел заткнул уши и начал орать. Его страшный, душераздирающий крик минутами превращался в надрывный вой. А то вдруг становился воплем отчаяния, негодования, скорби. Состояние Павла напоминало предсмертную агонию. Он вскочил с дивана, метался по комнате, крушил мебель, разбивал и ломал вещи. Мы замерли у экрана, перестали дышать.
Одно его неловкое случайное движение, и кнопка пульта на его запястье сработает. А тогда все… Конец. Смерть.
Но вдруг Павел остановился, странно посмотрел на Данилу — с неподдельной и невыразимой тоской, болью, мольбой, может быть. И заговорил — быстро, глотая слова…
Прошло несколько недель. Кира, как Вергилий Данте, вела меня все глубже и глубже в ад. Круг за кругом, круг за кругом. Целые цепочки дней исчезали, стирались из моей памяти. Я не помнил ни мест, где мы подолгу «зависали», ни количества выпитого спиртного и употребленных наркотиков.
Время от времени я просыпался от этого бесконечного кошмара и обнаруживал себя в самых неожиданных местах. То на старом грязном матрасе в подвале какого-то дома, то на чьей-то полуразвалившейся даче за сто километров от города, то на грязном полу клубного туалета.
Это был ад. Мерцающий холодными огнями ад. Я помню странный свет лазерных прожекторов. Видимо, мы забрели в какой-то клуб. Красные, похожие на очередь из трассирующих пуль, лучи пронизывали клубящийся никотиновый туман. В нем всплыло насмешливое лицо Киры.
— Не парься ни о чем, ты же решил умереть, — сказала она. — С каждым днем ты все ближе и ближе к своей цели. Еще пара недель без жратвы, на одной выпивке, и ты сдохнешь. Надеюсь, ты будешь в сознании. А то как-то обидно — проспать осуществление мечты всей своей жизни.