Поединок
Шрифт:
На пароль Крайнин отвечать не стал. И так было ясно. А Спаситель улыбался щербатыми зубами.
— Устроился неплохо. Живешь один?
— Да, — зло буркнул Крайнин.
— Отлично. Только больно не гостеприимный стал. Хоть бы предложил раздеться.
— Что тут предлагать? Койка одна у меня.
— Ничего. Поместимся.
Малость перекусили.
— Значит, не ждал? Нет, браток! Не зря тебя от смерти спасли. Шеф велел кланяться. Заданьице приготовил.
— Никаких заданьицев! — вскрикнул Крайнин.
— Цсс! Да ты строптивым стал? — сменил
— Тогда было одно — сейчас другое. Все! Уезжаю в Энгельс.
— В Энгельс? Тебя как раз там ждут, чтобы на Колыму отправить. Хотя таких туда не направляют. Расстреливают! Нет, Максим, вернее, Михаил! Для семьи ты отрезанный ломоть.
— Неправда! — ударил кулаком по столу Крайнин. Глаза у него налились кровью, губы дрожали. Убил бы этого человека. Но что поделать? Он прав. Кто Крайнин сейчас для семьи?
А Спаситель не спеша закурил и продолжал давить:
— Хоть головой бейся, Максим, а связаны мы теперь с закордоном крепким узелком. Придется подчиняться.
— К черту! Все к черту! Завязал!
— Развяжешь. Больно много вреда государству советскому сделал.
— Это надо доказать. А чем? Чем?.. Я никого не убивал. Я честный разведчик Крайнин. Меня таким все здесь знают. Я... — в яростной злобе Максим сорвался на исступленный крик.
— Тише, болван! — не выдержали нервы у Ткаченко. — Докажут. Они тебя в Крайнина одели, они эту одежду и снимут. — Спаситель торопко распорол подкладку пиджака и извлек оттуда фотографию. — Узнаешь? Вот чем докажут.
Крайнин глянул на фото и побледнел. Это была фотокопия расписки, какую еще в войну он собственноручно написал Грюнке.
— Расписку давал Зайцев, а я...
— Ишь, как особистов озадачил! Глянет эксперт и сразу станет ясно, кто автор этого чистописания. Да и женка твоя на очной ставке муженька признает.
— Замолчи, Ткаченко!
— И это кстати. Не Ткаченко я.
— А кто? — ошалело вылупил глаза Крайнин.
— Приходько! Николай Афанасьевич Приходько. Чего уставился? — ухмыльнулся Спаситель. — Тот самый врач Приходько, чью шкуру помог снять никого не убивший Зайцев тире Крайнин.
— Врешь, гад! Не убивал я его.
— Ох, виноват! Действительно не убивал. Только метко нацелил... Так что же, посылать расписочку в Москву, а копию женке?
— Жену не трожь! — Крайнин рванулся к Ткаченко, но получил удар в скулу и растянулся по полу.
— Что делать-то? — простонал, скривившись.
— С этого и начинал бы! — сердито пробурчал Спаситель. — Слушай и запоминай. К июню следующего года рассчитаться с работой и переехать в Степняково. Это вот здесь, — он достал из чемоданчика карту и показал. — Там начинается строительство крупного военного аэродрома.
— Не могу. Шпионить не могу, — не выдержал Крайнин.
— Помолчи! — прикрикнул Спаситель. — Твоя задача скромнее. Купишь себе избушку и устроишься на работу. Лучше к военным, если будет возможность. Прислушивайся. Военные строители могут сболтнуть что-нибудь. Ценное запоминай.
Крайнин угрюмо молчал. Он был потрясен. Жизнь бросала его, как штормовое море — легкую лодку. Терпящий бедствие лодочник уже, казалось, увидел берег, но злые волны вновь подхватили утлую скорлупу и унесли в неоглядную ширь ревущего моря, в другой мир от семьи. А пришелец доставал из чемоданчика купюры денег и щедро бросал на стол.
— Тут тебе не только на хату — на баб хватит.
В мае Никитыч перебрался в Степняково. Некогда небольшой поселок вырастал в современный городок. Строители потянули в степь бетонную взлетно-посадочную полосу.
Прошел год, второй. Крайнина никто не навещал. Началось строительство Дома офицеров, и Максим пошел на стройку плотником. Немного повеселел, но про Энгельс не забывал. А тут еще дали отпуск. Целыми днями валялся на грязном песке у пруда, выгревая раненую ногу. В голове кутерьма. Боролся с собой: «Ехать или не ехать?» До боли тянуло, но сковывал страх. Решил внезапно. Встал чуть заря, помчал на рабочем двухвагонном поездочке до станции Верхнесалтыково. От дерзкого поступка сердце застучало гулко, ровно. Только до войны он чувствовал себя таким бодрым.
В Сталинграде купил добротный костюм и светозащитные очки. В Саратове — подстригся, и сразу помолодел.
С робостью плыл на пароходике-переправе в Энгельс. Очки не снимал. Знакомых до войны было много. Могли узнать.
Самое страшное — приблизиться к дому. Раз пять прошел по улице Тельмана, не решаясь свернуть на Маяковскую.
Вот и дом. Зайти во двор не хватило духу. Ждал. Были летние каникулы. Дочка скорей всего дома. Должна ведь выйти. И дождался. Скрипнула калитка, и на улицу вышла худенькая девушка с русыми косичками. В руках — старенькая кошелка. Догадался: мать наказала что-то купить. Пошел на хитрость.
— Дочка, — это слово вырвалось само собой и он его даже испугался, — не подскажешь, где тут магазин?
— Пойдемте. Я как раз туда иду.
Он на мгновенье заглянул ей в глаза и даже через темные стекла очков понял, что это глаза его Тоси.
— Как зовут тебя?
— Лена.
«Она! Она!..» — сердце выскакивало из груди.
— А где мать? На работе?
— Да.
— А отец?
Лена как-то неуверенно пожала плечами:
— Погиб... На войне...
Ему показалось, что девочка отвечает неохотно.
— И хороший у тебя папа был?
— Не знаю. Не надо о нем.
— Так, может быть, он... не погиб? — ему стало страшно.
— Погиб, погиб! Зачем вы?.. Маме больно о нем вспоминать.
Он все понял. Прав Спаситель. Для семьи он отрезанный ломоть. Тосе сообщили, что он предатель.
— Жить трудно вдвоем?
— Справляемся, — она рассуждала совсем по-взрослому.
Крайнин решил сегодня же уехать, но не смог этого сделать, хоть издали не повидавши Тосю. И вечером ее увидел. Она устало шла к дому. Чуть похудела, но, казалось, осталась такой же, как до войны.