Поэты и цари
Шрифт:
Вера Николаевна никаких сцен ему не устраивала, она была смиренной спутницей гения, очень хорошей, покорной женой, alter ego, и, как водится, всем ей довелось побывать: и секретарем, и даже кухаркой в Одессе и в эмиграции, и переписчицей, и записной книжкой. Что ж, таково ремесло настоящей жены, тем более жены великого писателя. Мужа она называла не Жаном, а Яном… Бунин был, конечно, циник и эгоист, а с 1917 года стал еще от отчаяния и ненависти гневным и желчным, но таковы все творцы. Им можно, они не смогут работать иначе. Но в основе бунинской ненависти всегда лежала доброта. В народ он не верил, как всякий умный человек. Не верил в его умение самому с собой справиться – и в отличие от сусальных идиотов с их вечным радением о «народе-богоносце» оказался прав. Сначала приходят «братишки», в оценке которых Бунин так разошелся с Горьким. А потом некто воздвигает себе пирамиду из трупов и в решительный, роковой час заискивает: «Братья и сестры!» А все от неуместного братания с кем попало, особенно с плебсом. Но не веря в народ, Бунин его жалел и любил, как «сорок тысяч братьев – большевиков любить не могут». И доказательство тому – рассказ «Вести с родины» 1893 года. Волков,
Бунинский род пошел от знатного польского шляхтича Бунковского, еще в XV веке прибывшего на Москву к великому князю Василию (похоже, отцу Ивана III). Но дело не только в крови: логика, ум, здравый смысл, сила духа.
На юге России Бунин становится идеологом Белого движения, его тотемом. Он читает в Одессе блестящую лекцию «Великий дурман». Горький витийствует в «Новой жизни», призывая большевиков к нравственному поведению. Бунин беспощадно с ним порвал – до конца своей жизни, а прожил он дольше пролетарского писателя, которого свели в могилу сначала барская большевистская любовь, а после – и барский сталинский гнев. Читать дневники Бунина жутковато. Он не стесняется в оценках, а возразить ему нечего, когда он пинает наших священных коров. По поводу блоковских «Двенадцати» он не рассыпается в проклятиях и вопросах, а энергически заявляет: «Ну кто же не знает, что Блок глуп». Может, и знали, да не смели сказать. Общаясь с Максом Волошиным, он обнаруживает, что у него от мистицизма полная каша в голове: «чем хуже, тем лучше», какие-то Духи, которые должны уничтожить Россию, а потом ее воссоздать, сегодня – большевизм, завтра – Белая идея и монархизм. И Брюсов туда же: романтика, черт ее дери! Хочется делать историю и низвергать троны. Бунин даже не держит на них зла, не предлагает не подавать руки. В отличие от Горького они дети, их глупость невинна, они не ведают, что творят. Узнаем мы кое-что новенькое и об ученике Бунина Валентине Катаеве: он, оказывается, приезжал в Одессу к мэтру и говорил, что за 100 тысяч готов убить человека, потому что хочет хорошо есть и хорошо одеваться. Кстати, в 70-е мы впервые что-то узнали о Бунине из катаевской «Травы забвения» в «Новом мире». Тогда литераторы корили Катаева за его неуважение к Учителю. Но вины на Бунине и Катаев не нашел. Ну, циник, ну, эгоист, ну ел плотоядно голубцы. И все. Есть даже у Катаева один рассказик 20-х годов про академика, ненавидевшего большевиков, но отказавшегося уехать из России. Там выведен Бунин: надменный гений, антисоветчик, фрондер.
В написанных по памяти в эмиграции «Окаянных днях» Бунин увидел большевиков и занятый ими город, как никто: «На всяких правительственных учреждениях, на чрезвычайках, на театрах и клубах… прозрачно горят, как какие-то медузы, стеклянные, розовые звезды… Город чувствует себя завоеванным, и завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, „кроет матом“. По Дерибасовской… движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за „павшего борца“… Вообще, как только город становится „красным“, тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы… На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
И вот уже третий год идет нечто чудовищное.
Бунин даже понял, почему белые проиграют. У него самого при белых у кухарки за печкой год жил и ел его хлеб любовник-большевик. Бунин знал – и не выдал. Не смог. «Мы не можем быть, как они, и, значит, слабее красных». Люди умнее, но слабее зверей, у людей есть души и тормоза. Если бы Пиночет был добр, в Чили осуществилось бы клонирование Кубы. Если бы добр был Франко, Испания прошла бы через сталинизм и не выбралась.
Бунину было смертельно тяжело уезжать, но он обязан был писать, бороться, «свидетельствовать», а не просто умереть. И еще он понимал, что не просто убьют его и Веру Николаевну, но смерть будет сопровождаться чудовищным унижением и утратой человеческого достоинства. Его дар надо было увезти от большевиков, спасти для России.
«Но если хотите добра Ей, Ей захотите помочь, моральное ваше право: бегите скорее прочь. Не о тоске по дому, здесь о другом будет речь: ничем нельзя по-другому Ее от них уберечь». Он отплыл на «Патрасе», одним из последних, в 1920 году. Вот как это было: «…я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России – конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине!»
Стиснув зубы, он прибыл в Париж. На этот раз он даже не видел его, его взоры были прикованы к России, какой он видел ее еще до Скверны. Вот вам и ключик со дна пруда: Чехов видел Россию глазами аналитика, социолога, он о ней не мечтал, он ее не пережил, он ушел раньше, он видел ее холодно и трезво, он не знал, что это лучшее, последнее, что будет гораздо хуже. А Бунин знал и видел прошлое глазами Утраты. Как в его стихотворении: «…я покорился. Я, невольник, живу лишь сонным ядом грез». Отчаянные пейзажи, нескончаемая панихида, поминки по погибшей стране. Нестеров, Ге, Левитан, Крамской, Врубель, Саврасов – все в одной новелле. И во гробе его новелл Россия предстает такой прекрасной, какой она и при жизни не была. При этом никакого примиренчества с большевиками ради березок. Жизнь на отшибе, «на отрубах»: эмигранты линяли и левели на глазах, да еще туда и сюда шастали эмиссары Совдепии: Маяковский, Эренбург, «красный граф» А.Н. Толстой. В Париже 20-х, 30-х, 40-х его, кажется, интересовало только одно место: русская столовая близ Пасси, где его герой, белый генерал, нашел свою любовь на последние месяцы жизни: прекрасную благородную дворянку, ради куска хлеба работавшую официанткой.
Его мечта, Россия, отнюдь не благостна: спивается учитель Николай Нилыч Турбин, мрут мужики, стреляется из-за любви Митя в дивной повести «Митина любовь». Впрочем, все романы в новеллах Бунина плохо кончаются, его любовь – тоже рыдание, без сытого счастья обыденности. Застрелят Олю Мещерскую, оказавшуюся развратной, из «Легкого дыхания»; застрелят и переводчицу и литератора «Генриха» из одноименной новеллы; умрет родами прекрасная Натали, о которой герой мечтал 10 лет; отравится Галя Ганская; уйдет в монастырь героиня «Чистого понедельника», повергнув в отчаяние своего возлюбленного; Муза Граф уйдет к другому; Лиза из «Ворона» отдастся богатому старику, изменив герою; убьет свою любовницу по ее просьбе корнет Елагин. Но прекрасна и человечна и эта сладкая мука.
В 1933 году Бунин получит заслуженную Нобелевку. Страдальческая красота покойной России завоюет европейские рациональные сердца. Россию предсмертную, конца XIX и начала XX века, Запад прочтет по его сновидениям. Вот для этого он и уехал. Он создал сокровища в нетленном Храме русской литературы, который нельзя разрушить, с которого не сшибешь ни крест, ни колокола. И это сокровище недоступно ни вору, ни червю.
А Нобелевки хватило на 4 года, и дальше Бунины опять стали бедны, уже до конца. Как в 1920–1933 годах. Им было не привыкать. Во время войны Бунин будет себя вести совершенно правильно: чума на оба ваши дома. Немцев, то есть нацистов, конечно (но другие во Францию не вторгались), будет игнорировать. Флажки, отмечающие путь Советской армии, будет по карте передвигать. Но когда падет Берлин, сталинские соколы от него поздравлений не получат. Его будут звать и обещать золотые горы, но он не сломается до конца и в 1953 году найдет себе пристанище там же, где его нашли его собратья по перу и читатели: на Сент-Женевьев-де-Буа.
«Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное» (Евангелие от Матфея).
Игорь Свинаренко
ИДИОТИЗМ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ
(Иван Алексеевич Бунин «Деревня», 1909–1910 гг.)
В некоторой стране, в сельской местности, один человек завел роман с девушкой, с которой ему не следовало бы связываться. От нее бы лучше держаться подальше. Много леденящих кровь историй начинаются именно с этого захода! В данном случае человек позарился на любовницу своего шефа. Тот сильно огорчился, поймал подчиненного, и… что они там с ним сделали, для зрителя остается тайной. А после везучего любовника вывели в поле. Мститель поехал как бы на охоту, с собаками. И, подъехав поближе к несчастному, натравил на того этих собак. Тот побежал, надеясь спастись. Но собаки были как раз борзые, им того и надо, чтоб кто-то побежал, – кинулись и, само собой, порвали приговоренного. Ужасная, живописная смерть. Хорошо смотрится крупным планом. Перед смертью, похоже, порванный собаками типа проклял своего убийцу и его предков, вообще весь класс, к которому принадлежал шеф, да и вообще всю страну, включая свою родню! На много лет вперед.
Потомки его жили и впрямь неудачно. Сын убитого был вором, грабил церкви, пока не попался. Внук – мелким лавочником и алкоголиком, спился и помер, чего ж хорошего. Правнуков сожранного собаками звали Тихон и Кузьма, они тоже сперва оба торговали, вместе. Но потом «братья однажды чуть ножами не порезались – и разошлись от греха». Чуть – потому что проклятие, видно, начало слабеть. Они разделились: один остался в деле, а другой забрал свою долю и на эти деньги, пока не кончились, странствовал и сочинял плохие стихи, и даже издал их книжечкой.