Поэты и цари

Новодворская Валерия Ильинична

Никто не скажет лучше Ахматовой об итоге сталинских десятилетий: «Все ушли, и никто не вернулся. Только, верный завету любви, мой последний, лишь ты оглянулся, чтоб увидеть все небо в крови. Дом был проклят, и проклято дело, тщетно песня звенела нежней, и глаза я поднять не посмела перед страшной судьбою моей. Осквернили пречистое слово, растоптали священный глагол, чтоб с сиделками тридцать седьмого мыла я окровавленный пол. Разлучили с единственным сыном, в казематах пытали друзей, окружили невидимым тыном крепко слаженной слежки своей. Наградили меня немотою, на весь мир окаянно кляня, обкормили меня клеветою, опоили отравой меня. И, до самого края доведши, почему-то оставили там. Любо мне, городской сумасшедшей, по предсмертным бродить площадям».

«Реквием» в 70-е, даже в поздние шестидесятые, после смерти Ахматовой, ушел в самиздат. Его напечатают только в 1987 году, через 50 лет. Этой книги Ахматова уже не увидит. Она осталась и испила все до дна: и оцет, и желчь, и помои, и цикуту, – чтобы написать «Реквием». Стоила ли игра свеч? Для нас – да, для нее – нет. Леву выпустят в 44-м году и снова посадят в 48-м, уже до 1956-го.

Ради Левы придется молчать, глотать оскорбления, стать советским писателем, писать, что положено, о войне. И Лева уйдет на войну и год повоюет, отчаянно пытаясь стать таким, как все. В 1946 году новый удар: постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Там Ахматову стали печатать. О, что Жданов пишет! «До убожества ограничен диапазон ее поэзии, – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной».

«Такова Ахматова с ее маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой». А она так старалась приспособиться – ради Левы! Слава Богу, не пришлось умереть с голода

в блокадном Ленинграде. Вывезли в эвакуацию. Анна голодала и мерзла, но все-таки ей бросали какие-то крохи, чтоб не умерла: она же осталась, она стала советской писательницей! К вернувшейся по глупости эмигрантке Цветаевой были безжалостны. Ей не кидали ничего. Единственным выходом оказалась петля. А Ахматова станет писать военные стихи, немного невпопад и как-то слишком звонко и натужно. Однако великому поэту да не справиться с агиткой! Эти стихи будут хвалить солдаты и критики, их прочтут по радио. Но вот опять, после ждановского «наезда», ее перестают печатать. Еще на 15 лет, до оттепели, до 1961 года. Выйдут еще два сборника: «Стихотворения» в 1961 году и «Бег времени» в 1965-м. Это означало голод, нужду, страх: ведь Леву опять посадят, когда пойдет вторая волна Большого террора, в 1948 году. А он не был космополитом, он был евразийцем, он и создал эту теорию. И сидеть ему было до конца, до XX съезда, до 1956 года. (Кому-то свезло: освободили в 53-м, 54-м.) И Лева не ладил с матерью, он винил ее в том, что с ним случилось. Собственно говоря, он был прав: Ахматова должна была увезти его, себя, поэзию еще в 1917 году. Игра не стоила свеч: отдать всю жизнь за «Реквием»! Стоит ли наше эстетическое наслаждение двух загубленных жизней? А ведь через что ей придется пройти! Ее станут таскать на встречи с западными филологами и журналистами. Эти идиоты будут спрашивать у несчастной матери, приехавшей в окружении агентов НКВД, как она относится к постановлению о журналах «Звезда» и «Ленинград». Она будет говорить, что полностью с ними согласна. Придет домой и напишет (потом Лидия Чуковская заучит и порвет): «Вы меня, как убитого зверя, на кровавый подымете крюк. Чтоб хихикая и не веря, иноземцы бродили вокруг. И писали в почтенных газетах, что мой дар несравненный угас, что была я поэтом в поэтах, но мой пробил тринадцатый час». Поверженный ангел будет лгать во спасение. Став заправским политологом, она продиктует Чуковской: «Сталин – самый великий палач, какого знала история. Чингисхан, Гитлер – мальчишки перед ним».

В писательском поселке Комарово под Питером ее лишат талонов в столовую. Дай Бог счастья и райского блаженства семье Ардовых, которые взяли к себе старую поэтессу и заботились о ней в ее последние годы.

Последние 10 лет она не носила передачи. Ее памятник плачет в снег и в дождь там, где она хотела его видеть: на месте той самой тюремной очереди, где она много раз тщетно пыталась передать Леве еды.

Она еще успеет похвалить Бродского и отдать лиру поэту и диссиденту Наталье Горбаневской. Саваном ей станет оксфордская мантия доктора, присужденная за год до смерти, в 1965 году. Ее крестный путь до комаровской могилы был очень долог, она шла 77 лет. Итог ее страшной жизни Ахматова начертала своей рукой, алмазным грифелем на Черном Квадрате ХХ столетия, который поглотил Серебряный век. «И это станет для людей как времена Веспасиана. А было это – только рана и муки облачко над ней».

ГВАРДЕЕЦ КОРОЛЯ

В четкой классификации, которую наизусть знают любители Дюма, это полный нонсенс. Если ты хочешь хорошо и беспроблемно жить и готов биться за неправду, то иди в гвардейцы кардинала. А если ты неформал, готов помогать врагам престола и отечества вроде герцога Бэкингема и защищать слабую королеву или обреченного Карла I, если ты выступаешь против реальной власти в лице кардинала Ришелье и на тебя валятся все шишки, то ты тогда типичный королевский мушкетер. Михаилу Булгакову выпал странный жребий: он хотел выжить и хотел жить хорошо, он пытался формально служить советской власти, он занимался только литературой и театром и не лез на рожон. Он, как его Независимый театр во главе с Иваном Васильевичем и Аристархом Платоновичем из «Театрального романа», «против властей не бунтовал». Но гвардейца кардинала из него не вышло. Он не лгал в своем творчестве, ибо гении не умеют лгать; он, белый (то есть русский) офицер, не пресмыкался, не подличал, не таскался на красные митинги и парады и не подписывал палаческие «открытые» письма и резолюции на тему «расстрелять, как бешеных псов». Да, он умер в своей постели, да, Сталин делал иногда вид, что ему покровительствует, страховал от ареста, «приватизировал» как ценную и престижную вещь. Но по творчеству получалось, что он все-таки мушкетер короля. Суммарно вышел странный симбиоз: гвардеец короля. Несчастный, честный, неуместный, неприкаянный, раздвоенный. Он, как его кот Бегемот, пытался уехать на трамвае без билета, но его догнали и ссадили. В 1940 году. Ему было 49… Поэты в России редко живут долго, а если и живут, то мотаются, как Анна Ахматова и Борис Пастернак, из одного адского круга в другой, от первого до девятого, туда и обратно. А вот прозаик созревает медленно. Это многолетнее растение, и 49 лет даже для российского прозаика – маловато. Но черная птица Времени (того самого «товарища Времени») из песни злобно каркала, и какое железное сердце надо было иметь, чтобы оно «не сорвалось на полдороге», и сколько нужно было милосердия и любви, чтобы «своим дыханьем обогреть землю» в ледяном холоде Гражданской войны и террора! Это не получилось, зато с третьим пунктом у гения проблем не оказалось. «Ты только прикажи, и я запомню, товарищ Память, товарищ Память». Он запомнил, впечатал в бумагу своих трагедий, и они стали чем-то вроде «Анналов» Тацита, они заменили собой лживую советскую историю: 1918-й, 1919-й, 1920-й, 20-е, 30-е до убийства Кирова… Мир увидел все это: и Киев, и Москву, Большую Садовую, Пречистенку, МХАТ, Петлюру, гетмана, богемную тусовку, Торгсин, Андреевский спуск, – сквозь магический кристалл Михаила Булгакова. Более того, он дал нам заглянуть за грань дозволенного, в ад и рай, увидеть муки и смерть Спасителя, Иудею и Иерусалим I века н. э. Мы увидели его глазами дьявола и Бога, и едва ли Леонид Андреев, Достоевский и Сенкевич смогут заслонить их мучительно-яркие и жутко-величественные образы. Иешуа Га-Ноцри и Воланд стали каноническими для российской интеллигенции и для западных интеллектуалов.

Для интеллигенции сила булгаковского гения актуальнее логики, богословия, теологии и церковных традиций. А с детства Миша отличался скорее юмором, чем трагической страстью. Родился Михаил Афанасьевич Булгаков в Киеве, городе прекрасном, исполненном исторической памяти и нежности к славянскому прошлому. К тому же в Киеве совершенно отсутствовала казенщина империи, престола, милитаризма. Святая София в звездах, пещеры святителей, прекрасный холм и гигантский золотой крест в длани св. Владимира осеняли детство писателя. Родился он 15 мая 1891 года в семье, принадлежавшей к духовному сословию. То есть обстановка молитв (впрочем, без фанатизма) и библейских преданий была ему обеспечена. Большинство россиян не чтило своих пастырей, рассказывая байки о попах и называя духовное сословие «жеребячьим» из-за длинных волос священников, которые вызывали странную ассоциацию с конскими гривами. Плевелы «научного атеизма» пали на подготовленную почву… Отец писателя, Афанасий Иванович, преподавал в Киевской духовной академии. А мать Булгакова, Варвара Михайловна, была дочерью Анфисы Ивановны Турбиной. Здесь начиналась семья Турбиных, которую мы увидели на сцене.

Старинные семьи священнослужителей и купцов, но не чеховских и не некрасовских персонажей, дали нам булгаковское чудо. Дед со стороны отца – настоятель Сергиевской кладбищенской церкви в Орле. Дед со стороны матери – протоиерей Казанского собора в г. Карачеве. И ведь без клерикализма, без аскезы, без узости и ограниченности. Много смеха, шуток, розыгрышей, книжной культуры, хороших манер, зеленая лампа и пианино… Все то, что считалось у русской интеллигенции хорошим тоном и что ушло за край времени в 20-е годы, когда носители этого тона пошли по этапу… Миша был назван в честь архистратига Михаила, хранителя Киева. У него было шестеро горластых братьев и сестер, все – моложе писателя. Да и жили они там же, где поселятся Турбины из пьесы: Андреевский спуск, 13, строение 1, квартира 2. Но в 1906 году Афанасий Иванович Булгаков смертельно заболел нефросклерозом. Коллеги и Священный синод позаботились о семье профессора. Булгакова срочно делают ординарным профессором и доктором богословия. После его смерти вдова и сироты получают пенсию – 3000 рублей в год. Это даже превышает жалованье отца. Действительно, по-божески. А впереди только десять лет человеческой жизни и человеческих отношений. Варвара Михайловна очень уважает образование и чтит знания. В 1901 году Мишу отдают в Первую мужскую Александровскую гимназию (опять «Дни Турбиных»!).

Это отличная гимназия, не хуже столичных. Ее основал сам император Александр I для подготовки юношей в университеты. Там преподают университетские профессора: философ Челпанов, латинист Поспишиль, доктор наук из Вены Яворский. В 1909 году Михаил окончил гимназию, получил аттестат, но «отлично» у него только по географии и Закону Божьему. Он веселый, контактный юноша, увлечен театром и футболом, выдумщик, мистификатор, вечно пишет сатиры на всех. Девочек он не чурается и имеет успех. В 1908 году Михаил знакомится с барышней из хорошего общества (отец – председатель Саратовской казенной палаты), Татьяной Лаппа. Все зовут ее Тасей. В 1913 году они обвенчаются. Слушательница Высших женских курсов Татьяна и второкурсник университета Михаил. Они проживут вместе 11 лет, до 1924 года. Тася была вполне эмансипе, но безумно любила Мишу и, как декабристка, всюду шла за ним: Первая мировая, Гражданская, госпитали в Киеве, на Юго-Западе, на Смоленщине, на Кавказе. Она вытащит его из наркомании, поднимет со смертного одра. Он бросит ее в 1924-м. «Вот что ты, милый, сделал – мне. Мой милый, что тебе – я сделала?» (М. Цветаева). Михаил Булгаков был гуманистом и, как всякий гений, эгоистом. Часто эгоизм побеждал. Миша стал врачом потому, что это был верный кусок хлеба, и потому, что кругом были врачи: «дядьки», три брата Покровских, и друг дома, педиатр Воскресенский. В 1909 году Булгаков поступает на медицинский факультет Императорского университета Св. Владимира в Киеве, но в 1914-м начинается война, и он честно пройдет практику врача в разных госпиталях, не успев получить диплом. Он получит его, когда дела на фронте пойдут получше, в 1916 году. Но вот он демобилизован, стал дипломированным лекарем и попал под «распределение» (из-за военной практики). Его загонят в такую дыру! Самый глухой уголок Смоленской губернии, село Никольское. Вот вам и «Записки юного врача», веселые, юмористические, а ведь веселого в этом медвежьем углу было мало. В 1917 году, в сентябре, ему удается перевестись в Вязьму. Он будет работать и инфекционистом, и венерологом. Но здесь он, как и доктор Поляков, герой его рассказа «Морфий», станет наркоманом, а ведь тогда от морфинизма не лечили. Рассказ очень ярок и страшен. Его надо бы раздавать в местах распространения наркотиков. Булгаков излечился чудом. Помогли верная Тася и врач Воскресенский, его отчим. Но история с морфием испортила карьеру начинающему земскому врачу. 22 февраля 1918 года его отпускают из Вязьмы. Супруги возвращаются в Киев, и Михаил начинает частную практику как венеролог. А в городе уже Содом и Гоморра: красные, белые, зеленые, Петлюра… «Белые, зеленые, золотопогонные, а голова у всех одна, как и у меня…» (Ю. Ким). Все это мы увидим в «Белой гвардии» и в «Днях Турбиных». И уже больше никогда не сможем думать о Петлюре как о патриоте. Для нас он навсегда останется бандитом, черносотенцем, мороком по имени Пэтурра, мимолетом посетившим Киев, из-за которого остался калекой Николка Турбин. И был убит полковник Алексей. Украинцы обижаются, я знаю. Но Булгаков не мог ошибиться, и если он увидел в Петлюре бандита, значит, его позднейшее возвеличивание – просто миф и мечта о национальном герое.

Достаточно аполитичный Булгаков загремел-таки под фанфары в Гражданскую войну. Врачи были нужны, и деникинская Добровольческая армия его мобилизовала. Спорить не приходилось, да и стыдно было спорить мужчине, человеку из хорошего общества, врачу. Как и в 1914 году, Булгаков спорить не стал. Он врачевал раненых, он был нонкомбатант, но даже такая служба потом сильно портила ему жизнь. Кстати, белые тоже сделали эту глупость следом за красными с промежутком не более чем в шесть месяцев: отправились «вразумлять» чеченцев, восставших в Чечен-ауле и Шали-ауле. Но чеченцы, не признавшие комиссаров, наплевали и на Деникина с его покойной империей (как, впрочем, плевали всегда на любую земную и небесную власть). Михаил Булгаков вопреки своей воле оказался участником «контртеррористической операции». Слава Богу, что злая пуля осетина (или чечена) его во мраке не догнала. В качестве белого офицера Михаил Афанасьевич в первый и последний раз в жизни (потом не будет ни денег, ни игорных домов) проигрался… на бильярде. Тасину золотую браслетку проиграл.

Кончается Гражданская война, кончается и медицинская карьера. В Грозном и Владикавказе в 1920 году Булгаков начинает печатать первые очерки и фельетоны: слабые, но не банальные. Свою службу у белых он наивно пытается скрыть (даже великие писатели хотят жить и что-то покушать; в этом плане Булгаков был одним из первых советских писателей, только вот фига его в кармане не умещалась и молчал он в тряпочку так, что слышно было всем). Кстати, «под красными» Булгаков оказывается в бреду и без сознания. В 1920 году его свалил возвратный тиф. Свалил он его в феврале, будущий гений едва не умер. Его выходила верная Тася. Встал он в апреле и увидел, что сослуживцы по госпиталю и по газете ушли вместе с белыми, а во Владикавказе установилась советская власть. Но дошлый писатель Слезкин, успевший перекраситься, устроил приятеля в подотдел искусств отдела народообраза Терского ревкома (!). Есть было нечего, пришлось пойти. Булгаков организовывал концерты, диспуты, спектакли, произносил вступительное слово. Стал сочинять «революционные» пьесы (типичная заказуха), потом сам же назвал их «хламом». «Сыновья муллы», «Парижские коммунары», «Самооборона». А тут открывается Горский народный художественный институт, и Булгакова зовут туда деканом театрального факультета. Но на Кавказе закручивают гайки, и Слезкин с Булгаковым вычищены из всех структур как «чуждые белые элементы». Агитка «Дети муллы» дает средства на отъезд, вернее побег, из Тифлиса в Батум, а там планировалась почему-то разлука (хотя разойдутся они только в 1924 г.). В мае 1924 года он отправляет Тасю в Москву через Одессу и Киев, а сам пытается отплыть в Константинополь, а оттуда во Францию. Но французский флот уже не плавал у побережья, чтоб погрузить Белую армию. Надо было стать нелегалом. Это Бунину выделили каюту, а Мишу Булгакова еще никто в России не знал. А нелегал из него вышел плохой, хуже Мережковских. Ни сушей, ни морем, ни тушкой, ни чучелком наш Булгаков за границу не попал. Нет сомнения, что, если бы жизнь не обрекла его на моральные страдания и на точное знание, что такое СССР, мы бы никогда не получили ни «Мастера и Маргариту», ни «Театральный роман», ни «Собачье сердце», ни «Роковые яйца». Бунин и Ахматова, Мережковский и Гиппиус, даже юная Цветаева были сложившимися авторами к 1920 году. А 29-летний Миша еще не состоялся, ничего сочинить не успел. Остался бы венерологом. Да и жребий ему выпал не самый тяжкий: жил интересно, ходил в рестораны, менял жен и «наложниц», по этапам не пошел. А страдать писателю положено. Иначе надо идти не в литературу, а в кафешантан. И наш Михаил Афанасьевич едет в Москву, к Тасе, аккурат в начале нэпа. А рынок еще не заработал, комиссарские когти еще не разжались, свирепствует безработица, и еду надо добывать с боя. Михаил нашел сначала ЛИТО (литотдел Главполитпросвета), но он закрылся. Тут привалила частная газетенка «Торгово-промышленный вестник», но вышло только шесть номеров. В феврале Булгаков определяется в газету «Рабочий» (около тридцати очерков и репортажей!) и в издательский отдел научно-технического комитета Военно-воздушной академии. Вопрос о сотрудничестве с советской печатью не стоял. Лишь бы печатали. Так жили все оставшиеся в СССР. В Москве писатель снова встретил своих «дядек», врачей Покровских (один из них – будущий персонаж, профессор Преображенский). Жилье супруги Булгаковы в конце концов найдут в квартире № 50 в доме № 10 по Большой Садовой. Та самая «нехорошая квартирка», где теперь музей, где нагая Гелла принимала гостей мессира Воланда, где жил Миша Берлиоз, который не композитор. Булгаковы ютятся в одной комнате. Они очень бедны, Михаил Афанасьевич бегает голодный по Москве и ищет халтуры. Вот в феврале 1922 года умирает в Киеве его мать. Михаилу не на что поехать на похороны, хотя мать он очень любил.

Но жизнь налаживается: в апреле Булгакова берут литературным обработчиком в газету «Гудок» (помните «Театральный роман» и «Вестник пароходства», где работал Максудов и который он так ненавидел?). Делает он и конферанс в небольшом театрике. Но большевики уже налаживают свое «иновещание». В Берлине на советские деньги выходит эмигрантская «сменовеховская» газета «Накануне». Булгаков пристраивается в «Литературном приложении». Газету делали под «либерализм», заманивая литераторов-эмигрантов обратно на Родину. Заправлял «Приложением» «красный граф» А.Н. Толстой. Булгаков печатает там 25 лучших, «непроходных» в России очерков и рассказов. В «Гудке» он работает с В. Катаевым, Ю. Олешей, И. Ильфом и Е. Петровым. В Берлине сидит А.Н. Толстой и требует у московской редакции: «Шлите побольше Булгакова». В. Катаев и Ю. Олеша тихо делают пакости начинающему писателю, а про «Накануне» (бедный Тургенев!) сам Булгаков пишет в дневнике: «Компания исключительной сволочи группируется вокруг „Накануне“. Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени… Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой».