Поэты и цари
Шрифт:
«Но книга жизни подошла к странице, которая дороже всех святынь. Сейчас должно написанное сбыться, пускай же сбудется оно. Аминь. Ты видишь, ход веков подобен притче и может загореться на ходу. Во имя страшного ее величья я в добровольных муках в гроб сойду. Я в гроб сойду и в третий день восстану, и, как сплавляют по реке плоты, ко мне на суд, как баржи каравана, столетья поплывут из темноты». Голгофа – понятие не географическое. На русской земле много Голгоф.
Игорь Свинаренко
ЖИВАГО ЖИВЬЕМ
Уж и не знаю, что можно писать про «Живаго» и вообще про Пастернака после Дмитрия Быкова.
На самом деле написать можно много чего, поскольку Быков вот этой своей любовью как раз и плох, он ведь пристрастен и таким образом неправдив. И я в данном случае куда лучше подхожу для роли беспристрастного литературоведа (который прошел путь от восторгов по поводу романа до досады и после до ровного восприятия, что делает мою позицию очень взвешенной). При всей моей густой ненависти к литературоведению, которое непонятно зачем и существует. Оправданием его может быть разве только обильное цитирование обозреваемого произведения.
И вот я тут вам даю цитаты, рассованные по придуманным мной разделам. Одни только их названия дадут понять, что я хотел сказать и, не тратя лишних слов, сказал.
Юра хорошо думал и очень хорошо писал. Он еще с гимназических лет мечтал о прозе, о книге жизнеописаний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидать и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался вместо нее писанием стихов.
Нам посчастливилось. Осень выдалась сухая и теплая.
Картошку успели выкопать до дождей и наступления холодов. За вычетом задолженной и возвращенной Микулицыным, ее у нас до двадцати мешков, и вся она в главном закроме погреба, покрытая сверху, поверх пола, сеном и старыми рваными одеялами.
Изменил ли он Тоне, кого-нибудь предпочтя ей? Нет, он никого не выбирал, не сравнивал. Идеи «свободной любви», слова вроде «прав и запросов чувства» были ему чужды. Говорить и думать о таких вещах казалось ему пошлостью. В жизни он не срывал «цветов удовольствия», не причислял себя к полубогам и сверхчеловекам, не требовал для себя особых льгот и преимуществ.
(Тут кругом намеки на могучий роман с Ивинской и сельскую жизнь на уровне почти натурального хозяйства в Переделкине.)
– Что с тобою, ангел мой? Успокойся. Что ты делаешь? Не бросайся на колени. Встань. Развеселись. Прогони преследующее тебя наваждение. Он на всю жизнь запугал тебя. Я с тобою. Если нужно, если ты мне прикажешь, я убью его.
(Вас тоже, может, развлекли все эти ахи и охи, и ходульные декламации, и громоздящиеся друг на друга совпадения, какие сделали бы честь даже и индийскому кино. Последнее немыслимо без потерянных младенцев, которые после отыскиваются родителями-махараджами и миллионерами; пожалуйте, Пастернак эту тему замечательно развил – вон у него генерал Живаго находит племянницу-прачку, дочку поэта.)
Я тоже думаю, что России суждено стать первым за существование мира царством социализма. Когда
Весь этот девятнадцатый век со всеми его революциями в Париже, несколько поколений русской эмиграции, начиная с Герцена, все задуманные цареубийства, неисполненные и приведенные в исполнение, все рабочее движение мира, весь марксизм в парламентах и университетах Европы, всю новую систему идей, новизну и быстроту умозаключений, насмешливость, всю во имя жалости выработанную вспомогательную безжалостность – все это впитал в себя и обобщенно выразил собой Ленин, чтобы олицетворенным возмездием за все содеянное обрушиться на старое.
(Советские и просоветские пассажи замечательны и особенно хорошо смотрятся на руинах совка, на которых уже столько циничного капитализма настроено. Это умиляет и реально трогает – мы-то знаем о попытках Пастернака полюбить советскую действительность и присущую ей пропаганду. Что поделать, он хотел жить. Это так понятно. И он выжил – в отличие от многих других даже более безобидных, чем он, людей. И умер в своей постели, дожив до довольно-таки преклонных лет… Счастливая судьба.)
Марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукою. Науки бывают уравновешеннее. Марксизм и объективность? Я не знаю течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм.
Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю. Так было в Средние века, на этом всегда играли иезуиты. Юрий Андреевич не выносил политического мистицизма советской интеллигенции, того, что было ее высшим достижением или, как тогда бы сказали,– духовным потолком эпохи.
Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности.
(Это все при Советах давало небывалый адреналин и хорошо помнится. Прекрасный порох! Жаль только он отсырел и совсем бесполезен. Но для музея сгодится. Мы готовы рассматривать этот теперь уже не страшный порошок с тенью давнишнего благоговения.)
На улицах бой. Идут военные действия между юнкерами, поддерживающими Временное правительство, и солдатами гарнизона, стоящими за большевиков. Стычки чуть ли не на каждом шагу, очагам восстания нет счета. По дороге к вам я два или три раза попал в переделку, раз на углу Большой Дмитровки и другой – у Никитских ворот.
Экстренный выпуск, покрытый печатью только с одной стороны, содержал правительственное сообщение из Петербурга об образовании Совета Народных Комиссаров, установлении в России советской власти и введении в ней диктатуры пролетариата.