Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ
Шрифт:
Еще носилки. Даля поразили колени. Голые, шишковатые, покрытые рыжим пухом. Он одернул клетчатый подол, скрыл член и волосатые ляжки.
– Яшка! – хохотнул санитар. – Басурмана спьяну притащил. В юбке!
– Выкидывай его отсюда на хрен, – раздался совет с носилок.
Даль возмутился:
– Не басурмана. А раненого.
Лицо шотландца было бело. Бакенбарды обрамляли его, как языки пламени. Глаза вперились в потолок. Обозначились желваки.
– Уважаемый сэр, – заговорил Даль по-английски. – Вы слышите?
Раненый, видимо, переживал
– Опий! – крикнул Даль.
Но на куртке и рубахе крови не было. Не было и на юбке.
«Занятный случай», – подумал Владимир Иванович.
Ибо, как справедливо говорится, кому война, а кому мать родна.
Военным хирургам она уж точно была матерью. Каждая стычка давала опыт: ампутаций, трепанаций, остановки кровопотери, накладывания жгутов, очистки ран. С каждым боем все это ты научался проделывать все лучше, все быстрее. Война закаляла руку. Заостряла глаз. Подкидывала интересные случаи. Заставляла находить новые методы. Искать. Открывать. Двигать медицину вперед.
«Очень, очень занятно».
Владимир Иванович решил повременить с опием. Тем более раненый шотландец не орал, а сносил боль достойно. Возможно, даже удастся спасти.
А раненые все прибывали.
Пальцы едва слушались. Жгут норовил выскользнуть. Он затянул его, отметив: придется пилить по голени. И тут же забыл, что подумал. Воздух вибрировал от стонов, криков, брани. Даль собрал мысль заново.
– Пилить по голени, – повторил вслух. В надежде, что фельдшер или санитар услышит, накорябает записку, не забудет.
Покачнулся. Перед глазами заплясали мушки.
Тела, тела, тела. Еще живые. Или уже неживые. Ему показалось, он услышал свисток снаружи, в отдалении.
Похожий на тот, которым он подзывал носилки.
«Но ведь я – здесь», – тупо удивился. Понял: сознание начало шутить.
Его мутило.
Пахло мясом. Поверх йода, поверх камфары. Нестерпимо пахло мясом. И кишками.
Даль, едва не оборвав полог, выскочил из палатки. Его вырвало желчью на собственные сапоги.
А потом его поразила тишина.
Сперва он подумал, что не заметил ничего, занятый ранеными. Но потом увидел: не только он! Все были растерянны.
Ночная тьма сменилась синей, предрассветной. Солдаты стояли группками или порознь. Таращились. Казаки опирались на пики, недоуменно дергали себя кто за чуб, кто за ус. Офицеры исподтишка оглядывались, прикрикивая без уверенности:
– Спасибо, братцы. Славно дрались. А теперь идемте. Нечего смотреть.
Артиллеристы взобрались на орудия, но и это не проясняло дела.
Как будто невидимая рука просто вырвала страницу с описанием боя.
Неприятеля не было вообще.
Если не считать убитых. Красные куртки шотландских стрелков выделялись на изрытом снегу. Но забрать тела никто не спешил.
Одно слово порхало над всеми, как воробей: опять… опять… опять…
Что ж это за кампания такая?
Полковник Тучков, замызганный и забрызганный кровью, шел к штабной палатке. Увидев, что командир повернул, солдаты и офицеры потянулись к палаткам. На всех лицах сквозь усталость проступало недоумение. Ловко отступить – одно. Чеченцы ускользали в горы тоже внезапно и ловко. Но бросать своих мертвых? Есть же воинская честь.
– Паскуды, – сплюнул ефрейтор в перепачканном мундире. – Нехристи.
Всем остальным тоже это показалось нехорошо и странно.
– Что за курьезная тактика, – задыхаясь, бежали за Тучковым адъютанты, придерживая на боку саблю. – Каждый день одно и то же…. Вот и опять… Ровно в полночь начинать… Зачем? Хотя знают, что мы знаем… Вот и опять… Ровно перед рассветом – опять ни души… Какая цель?
– Возможно, они пришлют парламентеров позже? – крикнул Тучкову Даль. – За телами.
Но никто в его сторону и не глянул.
Тучков кивнул адъютанту:
– Похороним всех своей командой. Отрядите Морозова. Не впервой. Поп всех отпоет. Господь Бог сам разберется, кто чей.
– …И пленных ни одного, – тихо отметил адъютант. – Опять.
– А вот здесь вы изволите ошибаться! – возразил Даль.
На сей раз все обернулись на него сразу же.
– Что?
– Как вы сказали?
– Как-с?
– Что? – прохрипел Тучков. – Где?!
Офицеры поспешили в хирургическую палатку. Обступили раненого. Даль растолкал их, опасаясь, что пленный успел умереть. Тот выглядел ровно так, как Владимир Иванович его оставил: ни кровинки в лице, холоден. Жив. Даль сам не понимал, радоваться этому или нет, – лучше шотландцу тоже не стало.
Господа офицеры молчали. Все они немало повидали раненых. Но этот внушал непонятный тихий ужас, какой лошадям внушают мертвые.
– Он в беспамятстве?
– Он будет жить? – подал голос один из командиров.
– Займитесь же им скорей, доктор! – потребовал Тучков. – Даже если он придет в себя на несколько минут, попробуем его допросить! Как знать, быть может, он разъяснит происходящее.
Владимир Иванович был правдоруб по натуре. И запросто мог бы упереться рогом – хоть бы и перед самим полковником Тучковым: мол, здесь решаю я, кого оперировать в первую очередь. Вернее, не я, а медицинская необходимость.
Но в данном случае честно признал: он сам не понимает, насколько плох шотландец. И потому без споров принялся мыть в тазу руки.
– Да поторопитесь же! – топнул Тучков.
Даль раскрыл ящик с инструментами. Разрезал и снял куртку, рубаху, обнажив грудь, покрытую рыжей шерстью. Тело было таким белым, что казалось голубоватым. Даль невольно содрогнулся, но тут же успокоил себя: «У рыжих это часто». Бледность. Необычная бледность. «Ничего необычного!» Вынул бутыль с антисептиком. Отнял пробку, чтобы не взболтать осадок. И щедро плеснул на рану.