Поезд до Дублина
Шрифт:
– И не нужен мне этот Дублин! И Голуэй тоже! И Лимерик, и Корк – ничего не нужно. Я навсегда останусь тут, обещаю!! – выкрикнула я в ленивый вечерний воздух и горделиво, как отважная воительница, отбросила с лица волосы, которые прохладный, дымный ветерок выудил из косы.
– И я! Я тоже никуда не уеду! – повторил за мной Грейди.
Кому мы кричали – этого мы не знали. Скорее всего, наши слова были обращены к самой долине или же к поезду, который будто бы мог взять – и против нашей воли унести нас в незнакомые дали.
– Фи, идём домой, – вдруг после нескольких минут тихого созерцания выдал братишка. Так уж вышло: мы с раннего детства обращались друг к другу как Ди и Фи.
– А что? – я ухватилась за перила и по-кошачьи изогнулась назад, уставившись на Грейди вверх ногами. – Разве уже девять?
– Так мама… это… обещала, вроде
– И ты молчал?! – спохватилась я и, в считанные секунды вернувшись в прежнее положение, звонко протараторила. – Всё, кто последний – тот завтра заправляет кровати! – и бросилась наутёк с выворачивающим лёгкие смехом.
– Да ты нечестная! – обиженно воскликнул Грейди, обращаясь к моей стремительно удаляющейся спине, но, тем не менее, почти тут же побежал следом. – Погоди меня!
Восторженно ликуя и размахивая руками мы, брат и сестра, неслись вдоль лугов, затем – деревни, всё ближе и ближе к дому. И, сдавалось нам, ничего больше не нужно, только бы были поля, холмы, поезд да родное гнёздышко. Только бы было детское счастье. Время, взросление, перемены – это нам незачем, ведь что они дадут, помимо грусти по ушедшему? Надо жить тем, что происходит сейчас. А всё остальное может подождать.
Глава 8.
В детстве, да и в подростковом возрасте, все свои поступки почему-то трактуешь однозначно.
И совсем с другой стороны открываются они тебе, когда вдруг начинаешь переосмыслять собственную жизнь, уже будучи взрослым.
Безотказная доброта, любовь ко всему живому и неживому, всеобъемлющее милосердие, жгучее желание привнесения света в сумрак окружающего мира… Вот, что, казалось бы, движет детьми. Вот, чем они сами, зачастую даже неосознанно, обосновывают, зачем было совершено то или иное деяние. Вот, чему, пожалуй, и стоит верить.
Но с другой стороны, если база личности твоей на протяжении жизни практически неизменна, сильно ли будут отличаться такие персонажи как ты-ребёнок и ты-взрослый?
В раннем детстве, когда действительно ещё рано и блистать умом, и щеголять собственным вполне сформировавшимся мировоззрением, такое правило, как руководство добротою, всецело работает. Другое дело – это ранние, средние и поздние подростки. Гормоны, эмоции, синтез такой сложной субстанции, как восприятие жизни – всё это, несомненно, влияет и на мысли, и на поступки. Однако суть не совсем в этом. Если память твоя, и в принципе большинство мозговых функций уже работают, и работают стройно, отчего ты должен анализировать мир иначе, чем тот же ты, но уже зрелый?
В двенадцать лет, когда в крови всех моих одноклассников уже давно бушевал американский торнадо, я, затаив дыхание, только предчувствовала наступление неотвратимого смерча. При всём том, жилось мне, как я полагала, на несколько порядков лучше и, если бы меня тогда спросили, горю ли я желанием вступать в переходный возраст, я бы точно одарила любопытствующих недвусмысленным осуждающим взглядом.
Девочки, стоя кучкой в школьном коридоре, начинали украдкой посматривать на местечко у противоположной стены, где, подобно колониям бактерий или одноклеточных водорослей, слипались мальчишки. На переменках, вместо привычных ребяческих шуток, одноклассницы выпытывали друг у друга, кто с кем целовался и кто кому нравится. Ребята же, напротив, вели себя как совершенные дети и, охваченные новым увлечением, любили схватить первый попавшийся учебник, чтобы затем, пока учитель не видит, подпрыгивая галопом, начать бросать его друг другу через весь класс под возмущенные крики хозяина вещи. Если описывать вкратце, моё окружение занималось самыми обычными что ни на есть делами для нашего нелёгкого возраста.
А я – да что я? Я продолжала проводить время с лучшей подругой Сиршей, устраивать хулиганские выходки с Грейди и иногда по воскресеньям вместе с папой и Марти смотреть по телевизору футбол. Сестрёнка моя, стоило ей только пойти в школу, внезапно для себя самой сделалась ярым фанатом клуба Шемрок Роверс, и, выцыганив себе на день рождения их форму, теперь частенько притыкалась к папе под бочок, когда тот сидел на диване в зале, с просьбами включить спортивный канал. Отец сначала удивлялся, мол, откуда у тихой младшенькой такая любовь к подвижным играм. Ведь ни Лу, ни Грейди никогда не видели в футболе ничего интересного. Как бы папа ни старался привить им симпатию к активным видам деятельности, первый не желал ни на секунду отрываться от своих стихов и музыки, а второй на пару со мной проводил дни за изучением флоры и фауны графства Голуэй. Что же до Рэй – она вообще была персоной неспортивной и предпочитала беготне на свежем воздухе такие спокойные и не нервные дела, как чтение или рисование. И только Марти сполна откликнулась на папины призывы и со всем своим маленьким сердечком, никогда не видевшим обратной человеческой связи, разделила с отцом его увлечение. В школу моя младшая сестра ходить не любила, часто устраивала там истерики, из-за чего маме то и дело приходилось отпрашиваться с работы, чтобы забрать Марти домой. Учительница, верно, втихаря полагала, что у нашей маленькой сестрёнки не совсем всё в порядке, но, стоит отдать ей должное, открыто она об этом не говорила, даже после очередного светопредставления продолжая относиться к Марти ровно так же, как и к другим детям. Быть может, вся наша небольшая школа просто ещё помнила несладкую участь преподавателя английского, что посмел накричать на Лу, когда тот был совсем не виноват. Когда мама пошла на разборки по этому поводу, она была в таком бешенстве, что, сдавалось мне, школьное здание взовьётся огнём и рассыпется в пепел. Конни Келли, своенравную и волевую девчонку, отлично помнили все учителя до единого, и вообще школьный коллектив ныне старался поменьше с нею связываться, но тут, должно быть, произошёл какой-то системный сбой. Ещё будучи ученицей, моя мама не давала спуска никому, а тут, защищая сына, она и вовсе разошлась по полной. И итогом маминой гневной речи стало то, что после случая с оклеветанием брата ко всем детям с нашей фамилией стали относиться как к персонам бизнес-класса.
Поэтому школьная моя жизнь была в целом неплохой, вдобавок, Сирша училась со мной в одном классе, поэтому, считая выходные, виделись мы чуть ли не каждый день. Кроме того, на перемене мы могли спуститься этажом ниже, чтобы проверить, как там поживают младшие. Учительница Грейди когда-то преподавала у нас в начальной школе, а училась я всегда хорошо, благодаря чему она помнила меня и любила. Женщина, что работала в классе Марти, тоже радовалась каждому моему визиту, поскольку сестрёнка, пообщавшись со мною, сразу начинала вести себя спокойнее и приветливее. А с ней ведь бывали те ещё проблемы.
Была у Марти одна, так сказать, особенность. Она не принимала абсолютно ничего нового. Вроде бы, оно и нормально для ребёнка, ведь я тоже тяжело переносила изменения. Но здесь было другое: куда гипертрофированнее и куда жёстче. При любом шаге от привычного режима дня (вплоть до того, что вечером дали ту игрушку, в которую нужно играть утром) моя сестра от гнева чуть не начинала биться в эпилептическом припадке. Выходить в общественные места с ней маленькой тоже было не по-детски весёлым занятием. Если незнакомый человек подходил к Марти слишком близко или, упаси господь, прикасался к ней, малышка сразу заходилась в яростном визге, верещала и выгибалась, попутно лягаясь и молотя руками все близлежащие объекты. Но если личное пространство Марти никто не нарушал, она вела себя тише воды ниже травы. Из необычного можно было только отметить стеклянные, практически неподвижные глаза, сверлившие всё вокруг бессмысленным и отрешённым взглядом, и маскообразное лицо, из-за которого моя сестра походила скорее на куколку, чем на живого ребёнка. Хотя даже куколкой она была очень красивой: вьющиеся локоны цвета тёмного шоколада, пронзительные почти чёрные, точно мамины очи, бледная от постоянного пребывания в помещении детская кожа, худенькое, хрупкое тельце (в еде Марти тоже была редкостной привередой). Скромная и очаровательная, она нравилась людям, и те выказывали это, как только можно, однако никогда не получали ответной реакции. Марти можно было назвать диэлектриком. Или чёрным цветом. Всё поглотить, но ничего не провести, не отразить.
В школе ситуация поначалу тоже была не из простых. В первые месяцы если Марти не закатывала истерику, то она непременно забивалась в угол и, отворотившись от класса и прижав к груди обе руки, как если бы у неё болело сердце, могла простоять так весь оставшийся день, не реагируя ни на что. Тогда вызывали маму или отыскивали меня или Рэй, чтобы мы, поговорив с сестрёнкой, постарались вернуть её к прежнему состоянию. И, даже если сейчас такое может показаться глупым, этот способ действительно работал. После непродолжительной, спокойной беседы длиною всего-то в перемену Марти отмирала, возвращалась на своё место, брала в руки карандаш и продолжала занятие как ни в чём не бывало.