Поезд на третьем пути
Шрифт:
Не знаю.
Вероятно о тебе, о твоей бедной матери.
Больше всего на свете я любил тебя, несчастливую нашу родину, музыку Рахманинова. И еще... русскую литературу, единственную в мире.
Будь честен, будь добр, не будь равнодушен.
Умей любить. Умей ненавидеть.
Я ухожу слишком рано, и не по своей воле.
Может быть, по воле Божьей.
Я обрел Его поздно, но теперь уже навсегда.
Смерти я не страшусь, но боюсь страданий.
Да будет над тобой милость Божья.
И еще:
В чемодане, в гостинице на Boulevard Murat, находится моя рукопись. Повесть? Роман?.. Я работал над ним много лет. Перешли его в Нью-Йорк, графине Толстой. Хотелось бы кое-что изменить, переделать. Но теперь уже поздно. Пусть напечатают так, как есть.
Возьми на память мои часы. И обручальное кольцо.
Не забывай меня, никогда не забывай, это очень важно - помнить, помнить, всегда, всем, друг друга помнить!"
На следующее утро, во дворе казармы Монруж, в числе девяноста заложников, Илья Британ был расстрелян.
Ни рукописи, ни сына так никогда и не нашли.
Предсмертное письмо, часы, и обручальное кольцо дежурный немецкий офицер вручил госпоже Г., вызванной после казни в военную тюрьму - расписаться в получении сообщения о смерти Британа.
XV
Старожилы говорили, что такого количества снега, как в 1910-м году в ноябре месяце, никто никогда на роду своем не запомнит.
В газетах всё чаще и чаще появлялись тревожные вести из Ясной Поляны.
В редакции "Русских ведомостей", со слов Черткова, Булгакова и доктора Душана Петровича Маковицкого, рассказывали трогательные и печальные подробности об уходе Толстого из дому.
Но, конечно, больше и лучше всех было осведомлено "Русское слово".
Недаром неутомимый Конст. Орлов уже больше года мотался взад и вперед между Москвой и маленькой захолустной, но всему миру известной, железнодорожной станцией в Тульской губернии.
Известно было и то, что сам Толстой, с несвойственным ему добродушием, переносил давние и частые наезды своего непрошенного гостя.
Говорили, что, прочитав однажды в газете несколько строк, написанных Орловым о победе знаменитого в те годы "Крепыша", великий старик пришёл в такой восторг и проявил столь несвойственные ему горячность и волнение, что сам вызвал Орлова к себе и так ему глуховатой скороговоркой и заявил:
– Жаль, что вас не было на свете, когда я описывал Царскосельские скачки! У вас есть, чему поучиться...
С той поры Орлов стал своим человеком в небольшом яснополянском окружении.
В первых числах ноября из патетических сообщений Орлова стало известно, что Толстой нашёлся и что лежит он, тяжело больной, на станции Астапово, и квартире давшего ему приют железнодорожного служащего Озолина.
Несколько часов спустя, глухой, утонувший в снегах полустанок Курской железной
7-го ноября Толстого не стало.
На первой странице "Русского слова", окаймлённой траурной рамкой, было напечатано волнующее, целомудренное, без вычуров и изысков, но полное драматических подробностей описание последних часов и минут того, кого весь мир называл:
– Совестью России.
Запомнились последние строки, которыми заканчивал Орлов свое нелёгкое по заданию и исполнению сообщение:
..."я почтительно склонился перед графиней Софьей Андреевной, и беззвучно поцеловал руку, которая бессчётное число раз переписала, глава за главой, бессмертные страницы "Войны и Мира".
Взволнован был не только весь мир, но и шеф Отдельного корпуса жандармов, генерал Курлов.
В Министерстве Внутренних Дел не на шутку опасались, что похороны Толстого неизбежно превратятся в настоящую революцию.
Железной логики в этих опасениях не было.
Но революции, как известно, управляются не логикой, и, как говорил Ницше, идеи, разрушающие вселенную, приходят походкой голубя.
Во всяком случае, меры были приняты и усиленный отряд казаков в полном боевом порядке был отправлен куда следует.
Но в особенности работал телеграф.
День и ночь из пяти частей света, и изо всех концов России, бежали по замерзшим проводам полные высокого смысла и значения, простые и высокопарные, закруглённые и наивные, академически-торжественные и убого-провинциальные слова, мысли, отклики.
Было в этом разноязычном фольклоре и нечто невыносимое для слуха.
Но тот единственный и, вероятно, неповторимый душевный отзвук, который вызвала смерть Толстого, никакой словесный фольклор уже снизить и умалить не мог.
Случилось так, что автор настоящей хроники, рядовой свидетель истории, оказался в толпе яснополянских паломников.
Член Государственной Думы Д. С. Горшков, редактор кадетского "Голоса юга", прислал из Новограда срочную депешу с настоятельной просьбой добиться пропуска на похороны Толстого, - старый земец хорошо знал, что всё это не так просто.
"Поезжайте заранее, телеграфируйте ежедневно все подробности. Одновременно прощу Сергея Ивановича Варшавского. Криво-Арбатский переулок. Уверен окажет содействие".
Всё остальное произошло с кинематографической быстротой.
Юрисконсульт "Русского слова", приятный, голубоглазый, белокурый Сергей Иванович, улыбнулся, подумал, сообразил, позвонил по телефону, быстро и неразборчиво написал одно письмо, и еще одно, и коротко объяснил:
– Бегите на Тверскую, в редакцию, на третий этаж, к Пономарёву. Он всё устроит. А когда приедете в Астапово, передайте этот конверт Орлову, который, хотя и не спит уже несколько ночей и вообще угрюм и неразговорчив, но с охотой поможет вам, я в этом твердо уверен.