Поезд
Шрифт:
Могу поклясться: Анна — тоже. Она лежала, уткнувшись полуоткрытыми губами мне в щеку, ее волосы касались моего лица, но она меня не поцеловала, а сам я не осмеливался.
Не спавшие, по-видимому, все это видели. Мы все качались в такт движению поезда, стук колес на рельсах через некоторое время превратился в музыку.
Быть может, я оброню несколько грубых слов, но оброню именно потому, что всегда был человеком стыдливым, даже в мыслях.
Я никогда не бунтовал против своего образа жизни. Я сам его выбрал. Я терпеливо шел к своему идеалу, который
Теперь же я был здесь, в темноте, поезд пел свою песню, мимо проносились зеленые и красные огни, телеграфные провода, люди лежали на соломе, а рядом, на расстоянии вытянутой руки, совершалось то, что аббат Дюбуа называл актом плоти.
К моему телу прижалось напрягшееся тело женщины, ее дрожащая рука задрала черное платье, спустила трусики, и она забавным движением ступней отбросила их.
Мы все еще ни разу не поцеловались. Анна привлекла меня к себе, заставила перекатиться на нее; мы двигались молча, словно змеи.
Когда я с помощью Анны проник в нее, дыхание Жюли стало более прерывистым.
Я не вскрикнул. Чуть было не вскрикнул. Я чуть было не заговорил, произнося слова благодарности, радости, чуть было не принялся жаловаться, потому что от этой радости мне было плохо. Плохо из-за того, что я стремился достичь невозможного.
Мне хотелось выплеснуть свою нежность к этой женщине, еще накануне мне незнакомой, к этому человеческому существу, которым она стала в моих глазах.
Не отдавая себе отчета, я делал ей больно, мои руки ожесточенно старались обнять ее всю.
— Анна!
— Тс-с!
— Я тебя люблю.
— Тс-с!
Впервые в жизни я произносил слово «люблю» вот так, из глубины души. Быть может, я любил не ее, а самое жизнь? Не знаю, как лучше сказать: я был в ее жизни, мне хотелось оставаться там часами, никогда больше ни о чем другом не думать, превратиться в растение, греющееся в солнечном свете.
Наши влажные губы встретились. Мне и в голову не пришло спросить, как, бывало, я спрашивал у женщин в юношеские годы: "Можно?"
Сейчас было можно: она не забеспокоилась, не оттолкнула меня, а, напротив, обняла еще крепче.
Наши губы разъединились, и в тот же миг наши члены расслабились.
— Не двигайся, — выдохнула она.
И в полной темноте стала нежно гладить меня, словно ваятель, следуя рукой за каждой выпуклостью моего лица.
Так же тихо она спросила:
— Тебе было хорошо?
Ошибся ли я, подумав, что встретился со своею судьбой?
4
Как обычно, я проснулся с рассветом, около половины шестого. Многие, особенно крестьяне, уже открыли глаза и сидели на полу вагона. Чтобы не будить остальных, они удовольствовались тем, что поздоровались со мной глазами.
Хотя одну из дверей на ночь закрыли, в вагон проникла предрассветная свежесть, и я, испугавшись, как бы Анна не замерзла, прикрыл ее плечи и грудь своим пиджаком.
Я еще не рассмотрел ее как следует. И теперь я воспользовался тем, что она спит, чтобы изучить ее — серьезно и отчасти беспокоясь о том, что мне откроется. У меня не было опыта. До сих пор я видел спящими только жену и дочь и знал, какое выражение бывает у них под утро.
Когда Жанна не была беременна, когда ее не угнетала тяжесть собственного тела, она казалась на рассвете моложе, чем днем. Черты ее лица словно разглаживались, и наружу проступало личико маленькой девочки, невинное и удовлетворенное, похожее на мордашку Софи.
Анна была моложе моей жены. Я дал бы ей года двадцать два, от силы — двадцать три, но у нее было лицо зрелой женщины, утром мне это бросилось в глаза. Кроме того, глядя на нее в упор, я сделал открытие, что в ее облике есть нечто иностранное.
Иностранное не только потому, что она приехала из другой страны, я не знал из какой, но и потому, что у нее была другая жизнь, другие мысли, другие чувства, чем у обитателей Фюме и у всех моих знакомых.
Вместо того чтобы расслабиться, освободиться от своей усталости, она съежилась, готовая к обороне, лоб ее прорезала складка, а углы рта время от времени вздрагивали, словно от боли или от тягостной мысли.
Тело ее было также не похоже на тело Жанны. Более
подтянутая и плотная, она была в любой момент способна напрячься и, словно кошка, изготовиться к прыжку.
Я не знал, где мы. Луга и поля с еще зелеными посевами были обрамлены ивами. Мимо нас, как везде, проплывали рекламные щиты; мы проехали поблизости от почти безлюдной дороги, на которой ничто не напоминало о войне.
У меня была вода в бутылках, в чемодане — салфетки, кисточка для бритья и все, что нужно; я воспользовался этим, чтобы побриться, потому что со вчерашнего дня стыдился рыжеватой щетины, покрывающей мои щеки и подбородок.
Когда я кончил бриться, Анна, не шевелясь, смотрела на меня, и я так и не понял, давно ли она проснулась.
Вероятно, она, как до того я сам, воспользовалась случаем, чтобы внимательно меня рассмотреть. Вытираясь, я улыбнулся ей, и она улыбнулась мне в ответ, но как-то нехотя — казалось, мысли ее где-то витают.
Я видел, что лоб ее по-прежнему прорезает складка. Приподнявшись на локте, она обнаружила пиджак, которым была укрыта.
— Зачем ты это сделал?
Не заговори она первая, я так и не знал бы, как к ней обращаться, на «ты» или на «вы». Я уже об этом думал. Благодаря ей все стало ясно.
— Перед восходом было довольно прохладно.
Она и к этому отнеслась не так, как Жанна. Жанна рассыпалась бы в благодарностях, стала бы лицемерно отказываться, делать вид, что невероятно тронута.
А эта просто спросила:
— Ты поспал?
— Да.
Она говорила тихо, потому что многие еще спали, но не сочла себя обязанной взглядом поздороваться с теми, кто проснулся и смотрел на нас.
Не знаю, быть может, именно это поразило меня в ней накануне, когда она проскользнула в наш вагон. Она держалась особняком. Ни в чем не принимала участия. Оставалась одинока среди людей.