Поезд
Шрифт:
— Девять, десять, одиннадцать, двенадцать… Их двенадцать! Не иначе, целая эскадрилья… Если бы время было другое и они не гудели, я поклялся бы, что это аисты.
Самолеты шли высоко в небе, я насчитал одиннадцать. Из-за яркого освещения они казались белыми, очень яркими и образовывали правильный клин…
— Что это он там вытворяет?
Прижавшись друг к другу, мы уставились вверх, и я почувствовал у себя на плече руку женщины — правда, она вполне могла опереться на меня непроизвольно.
Последний самолет в одной из сторон клина вдруг отделился от остальных и так резко пошел на снижение, что сначала нам показалось, что он падает. Самолет, спускаясь по спирали, увеличивался невероятно быстро, а остальные, вместо того чтобы продолжать свой путь к горизонту, закружились на одном месте.
Дальше все произошло так быстро, что мы даже не успели испугаться. Пикирующий самолет вышел из нашего поля зрения, но мы слышали его грозный рев.
В первый заход он пролетел над всем поездом, от
начала и до конца, так низко, что мы инстинктивно пригнулись.
Развернувшись, самолет повторил маневр с тою только разницей, что мы услышали над головами стук пулемета и треск расщепляемого дерева.
Из вагонов послышались крики. Поезд прошел еще немного, потом, словно раненый зверь, дернулся несколько раз и стал.
Некоторое время царила мертвая тишина: страх, какого я никогда в жизни не испытывал, охватил всех; я, как и мои спутники, затаил дыхание.
И тем не менее я продолжал наблюдать за небом; самолет стрелою взмыл вверх, и я хорошо видел две свастики на крыльях, голову пилота, бросившего на нас последний взгляд; остальные машины продолжали кружить в вышине, ожидая, пока этот займет свое место.
— Сволочь!
Не знаю, из чьей груди вырвалось это слово. Оно как бы принесло всем облегчение, и мы задвигались.
Девочка заплакала. Какая-то женщина, проталкиваясь вперед, повторяла с отрешенным видом:
— Дайте мне пройти! Дайте пройти!
— Вы ранены?
— Мой муж…
— Да где же он?
Все принялись оглядываться, ожидая увидеть распростертое на полу тело.
— В другом вагоне… В него попали, я слышала его голос!
Она соскользнула на щебенку насыпи и с безумными глазами бросилась бежать, выкрикивая:
— Франсуа! Франсуа!
Все мы выглядели довольно жалко и смотреть друг на друга избегали. Мне казалось, что все происходит в замедленном темпе, но это, конечно, было не так. Помню я также нечто вроде зон тишины вокруг отдельных звуков, которые становились от этого еще рельефнее.
Люди начали спрыгивать на землю — один, за ним другой, третий, и первым их побуждением было помочиться, причем они не потрудились отойти подальше, а один даже не отвернулся.
Чуть дальше кто-то, не переставая, стонал, и стон походил на крик какой-то ночной птицы.
Жюли встала; блузка ее выбилась из помятой юбки. Словно пьяная, женщина проговорила:
— Вот так-то, мой поросеночек!
Она повторила фразу несколько раз и, возможно, продолжала произносить ее и тогда, когда я вылез и помог женщине в черном спрыгнуть на травку.
Почему-то именно в этот миг я спросил ее:
— Как вас зовут?
Вопрос не показался ей ни дурацким, ни неуместным, и она ответила:
— Анна.
У меня она имени не спросила, но я все же сказал:
— А я Марсель. Марсель Ферон.
Мне тоже хотелось помочиться. Но при ней я стеснялся, хотя терпел с большим трудом.
Ниже путей был луг, поросший высокой травой, на нем виднелся забор из колючей проволоки, а метрах в ста белые строения фермы, где никого не было видно. У кучи навоза взволнованно кудахтали куры, словно тоже чего-то испугались.
Из других вагонов вылезали люди, такие же ошеломленные и неловкие, как мы.
Перед одним из вагонов группа людей казалась более плотной, более тесной. Некоторые из нас обернулись в ту сторону.
— Там ранило женщину, — сообщил кто-то. — Врача среди вас нету?
Почему этот вопрос показался мне смешным? Врачи, путешествующие в вагонах для скота? Или один из нас мог сойти за доктора?
В самом начале состава кочегар с черным лицом и руками отчаянно жестикулировал; чуть позже мы узнали, что машинист убит — пуля угодила прямо в лицо.
— Возвращаются! Возвращаются!
Крик прервался. Все последовали примеру тех, кто бросился ничком в траву у подножия насыпи.
Я сделал то же самое, Анна следом — она ходила теперь за мной, словно бездомная собачонка.
Самолеты снова описали в небе круг, чуть западнее, и на этот раз нам удалось хорошенько рассмотреть их маневр. Мы видели, как самолет вошел в штопор, выровнялся, когда уже казалось, что он врежется в землю, пошел на бреющем полете, набрал высоту, лег на крыло и повторил снова тот же путь, но уже с нажатой гашеткой пулемета.
Он находился километрах в трех от нас. Мы не видели цели, скрытой от нас пихтовым лесом, — это была деревушка, а может, дорога. А самолет уже опять набрал высоту и присоединился к остальным, ждавшим его в небе, и они улетели на север.
Вместе с другими я пошел посмотреть на мертвого машиниста: нижняя часть его тела лежала в кабине, у еще открытой топки, а голова и плечи свисали наружу. Лица у него больше не было, оно превратилось в чернокрасную массу, из которой на серую щебенку насыпи крупными каплями стекала кровь.
Для меня это была первая смерть на войне. И вообще это была практически первая смерть, которую я видел, если не считать отца, но его к тому времени, когда я вернулся домой, уже обрядили.
Меня мутило, и я старался не подавать вида, потому что Анна была рядом, — минутой раньше она взяла меня за руку, взяла совершенно естественно, словно юная девушка, гуляющая по улице с возлюбленным.