Поезд
Шрифт:
Толпа на перронах медленно поплыла назад, и мне показалось, будто ее никогда не было, и даже город, в котором, не считая четырех лет санатория, я прожил всю жизнь, словно утратил реальность.
Я не думал о Жанне и дочери, которые сидели в вагоне первого класса, но были от меня дальше, чем за сотни километров.
Я не спрашивал себя, что они делают, как перенесли ожидание, не тошнит ли опять Жанну.
Я больше беспокоился о запасных очках и, стоило кому-нибудь из моих соседей шевельнуться, загораживал карман рукой.
Как только поезд выехал из города, слева начался государственный лес Маниз, где мы так часто гуляли по травке воскресными вечерами. Мне казалось, что это совсем другой лес — может быть, потому, что я видел его из вагона. Густо рос дрок; состав тащился так медленно, что я различал пчел, которые с жужжанием перелетали с цветка на цветок.
Внезапно мы стали, и все переглянулись с одинаковым страхом в глазах. Вдоль пути бежал железнодорожник. Потом он что-то прокричал я не расслышал слов, и поезд опять тронулся.
Я был не голоден. Я забыл, что мне хочется пить. Я смотрел на зелень, проносившуюся мимо, всего в нескольких метрах, а то и не больше метра от меня, на лесные цветы, белые, синие, желтые, — я не знал, как они называются, да и видел-то их, как мне казалось, впервые. На меня накатывал волнами, особенно на поворотах, запах духов Жюли, смешанный с резким, но не противным, запахом ее пота.
С ее кафе дело обстояло так же, как с моим магазином. Это было не совсем настоящее кафе. Когда занавески бывали задернуты, за ними было не разглядеть, что происходит внутри.
Стойка была совсем невелика, не покрыта металлом, без полок внутри. На простой кухонной этажерке — полдюжины бутылок.
Проходя мимо, я часто заглядывал в окна, и ясно представляю себе на стене, рядом с остановившимися часами — кукушкой и законом о пьянстве в общественных местах, рекламный календарь с изображением юной блондинки со стаканом пенистого пива в руке. Меня поражало, что форма стакана — как у бокала для шампанского.
Все это чепуха, я знаю. И говорю об этом только потому, что это пришло мне в голову в тот миг. В вагоне царили другие запахи, не говоря уж о том, как пахло от самого вагона: в нем еще совсем недавно перевозили животных и стоял теперь аромат скотного двора.
Некоторые мои попутчики принялись за колбасу и паштет. Одна крестьянка взяла с собой огромную сырную голову и отхватывала от нее ножом ломоть за ломтем.
Люди ограничивались пока тем, что обменивались любопытными, хотя и осторожными, взглядами, и только те, кто был из одной деревни или из одного квартала, поддерживали разговор вслух, чаще всего перечисляя места, через которые мы ехали.
— Гляди-ка! Ферма Деде! Хотел бы я знать, остался Деде или нет. Коровы-то его точно в поле.
Мы ехали мимо полустанков, маленьких безлюдных станций с цементными цветочными вокзалами под фонарями и туристскими плакатами на стенах.
— Видал, Корсика! Взять бы да и махнуть на эту Корсику!
После Ревен состав набрал скорость, и перед самым Монтерме мы заметили печь для обжига извести, бросавшуюся в глаза среди домиков для рабочих.
Въезжая на станцию, паровоз, словно большой экспресс, оглушительно загудел. Минуя строения, перроны, кишевшие солдатами, он остановился среди пустынных железнодорожных путей и будок стрелочников.
Совсем рядом с нашим вагоном была колонка, из которой по капле сочилась вода, и я снова почувствовал жажду. Какой-то крестьянин, выскочив из поезда и пристально глядя на паровоз, мочился на соседнем пути у всех на глазах. Это было смешно. Люди испытывали потребность в смехе, и многие нарочно отпускали шуточки. Старый Жюль спал, зажав в руке початую литровую бутыль и прижимая к животу торбу с другими бутылями.
— Слышь ты, паровоз отцепляют! — объявил человек, выходивший помочиться.
Из вагона выпрыгнули еще несколько человек. Мне казалось, что я должен во что бы то ни стало держаться за свое место, что это чрезвычайно важно для меня.
Через четверть часа другой паровоз оттащил нас в обратную сторону, но вместо того, чтобы пересечь Монтерме, мы оказались на запасном пути, тянувшемся вдоль реки Семуа по направлению к Бельгии.
Я ездил туда с Жанной, еще когда она не была моей женой. Теперь я уж и не знаю, не этот ли день, августовское воскресенье, решил нашу судьбу.
Для меня женитьба имела совсем не тот смысл, что для нормального человека. Да и было ли что-нибудь по-настоящему нормальное в моей жизни с того вечера, когда я увидел, как моя мать вернулась домой нагая и с остриженными волосами?
Меня потрясло не само это событие. До сих пор я не понимаю и не пытаюсь понять. С тех пор как мне было четыре года, на войну взваливали ответственность за столько всяких вещей, что еще одна лишняя тайна не волновала меня.
Наша хозяйка, г-жа Жамэ, была вдова и недурно зарабатывала шитьем. Она возилась со мной дней десять, пока не вернулся отец, которого я не сразу узнал. Он еще носил военную форму, не такую, в какой уходил; от его усов пахло кислым вином; глаза блестели, как будто у него был насморк.
В сущности, я почти не знал отца, и единственным его изображением в нашем доме была карточка на буфете, на которой он снялся вместе с мамой в день свадьбы. Я всегда ломал себе голову, почему у обоих на снимке такие угрюмые лица. Может быть, Софи тоже считает, что на нашей свадебной фотографии лица у нас какие-то не такие?
Я знал, что он был служащим у г-на Севера, торговца зерном и химическими удобрениями, чьи конторы и склады, занимавшие изрядную часть набережной, были связаны частной железной дорогой с товарной станцией.
Мать показывала мне г-на Севера на улице. Тогда это был человек ниже среднего роста, толстый, очень бледный, лет шестидесяти, и ходил он медленно, осторожно, словно боялся малейшего толчка.
— У него больное сердце. В любую минуту он может упасть и умереть прямо на улице. Когда у него был последний приступ, его еле-еле спасли, а потом пришлось вызывать из Парижа крупного специалиста.
Мальчишкой я, бывало, провожал его глазами, гадая, не случится ли с ним приступ прямо при мне. Я не понимал, почему под угрозой такого несчастья г-н Совер спокойно расхаживает, как все люди, и не унывает.