Поезд

Когда я проснулся, сквозь занавески из сурового полотна сочился привычный желтоватый свет. На втором этаже у нас нет ставен. Как, впрочем, и в остальных домах по нашей улице. Я слышал, как на ночном столике тикает будильник, а рядом со мною размеренно дышит жена почти так же громко, как в кино больные во время операции. В ту пору она была беременна, на восьмом месяце. Как и тогда, когда она ждала Софи, из-за огромного живота ей приходилось спать на спине.

Не глядя на будильник, я высунул ногу из-под одеяла, Жанна шевельнулась и сквозь сон спросила:

— Который час?

— Половина шестого.

Всю жизнь я просыпался рано, особенно после санатория, где летом нам ставили градусник в шесть утра.

Жена опять заснула глубоким сном, ее рука уже лежала там, где только что спал я.

Я бесшумно оделся, делая привычные движения, ставшие уже утренним ритуалом, и поглядывая изредка на дочку, кроватка которой еще стояла тогда у нас в спальне. Мы выделили ей самую красивую комнату в доме, смежную с нашей, но она отказывалась спать там.

Я вышел из спальни, держа туфли в руке, и надел их, только когда спустился с лестницы. И тут от шлюза Юф, находящегося километрах в двух, донеслись первые судовые гудки. По правилам шлюзы открываются для прохода барж с восходом солнца, и вот каждое утро начинается с такого концерта.

В кухне я зажег газ и поставил кипятиться воду. День опять обещал быть солнечным и жарким. Все это время стояли ясные дни, и я сейчас еще могу показать, как час за часом перемещались пятна солнечного света в каждой комнате.

Я открыл дверь во дворик, над которым мы сделали стеклянную крышу, чтобы жена могла там стирать в любую погоду, а дочка — играть. На желтых плитах двора стояла кукольная коляска, а чуть подальше валялась кукла.

В мастерскую я входить не стал, поскольку держался «устава», как в ту пору я называл распорядок дня. Распорядок этот установился сам по себе, постепенно, и стал скорее привычкой, чем обязанностью.

Пока грелась вода, я насыпал кукурузы в синий эмалированный таз с проржавевшим дном, отчего он больше ни на что другое не годился, и прошел через сад покормить кур. Мы держали шесть белых куриц и петуха.

На овощах, на нашем единственном кусте сирени, чьи лиловые цветы уже начали увядать, сверкала роса, и я все время слышал не только гудки, но и стук судовых двигателей.

Хочу сразу сказать, что я вовсе не был ни несчастным, ни печальным. Я считал, что в тридцать два года осуществил уже все планы, какие только мог строить, все надежды.

У меня была жена, дом, четырехлетняя дочка, немножко нервная, но доктор Вилемс утверждал, что это пройдет.

У меня было свое дело, и клиентура росла изо дня в день, особенно, разумеется, в последние месяцы. Из-за тогдашних событий каждому хотелось иметь радиоприемник. Я же не только продавал новые, но и ремонтировал старые, а так как мы жили в двух шагах от набережной, где останавливались на ночь баржи, среди моих клиентов были и речники.

Позже я услышал, как у наших соседей слева, тихих старичков Матре, открылась дверь. Сам Матре чуть ли не сорок лет прослужил кассиром во Французском банке и тоже был ранней пташкой; день он начинал с того, что выходил подышать в сад.

На нашей улице все садики одинаковые, в ширину дома, и отделены друг от друга заборами такой высоты, что видишь только темя соседа.

С некоторых пор старик Матре взял привычку подкарауливать меня, так как мои приемники позволяли брать короткие волны.

— Господин Ферон, сегодня утром ничего нового?

В тот день, прежде чем он задал мне этот вопрос, я ушел в дом и налил вскипевшую воду в кофейник. Знакомые вещи стояли на своих местах, которые мы с Жанной назначили им или которые они со временем как бы заняли сами.

Не будь жена беременна, я уже слышал бы ее шаги на втором этаже: в обычном состоянии она вставала сразу после меня. И, однако, прежде чем войти в мастерскую, я привычно готовил себе утренний кофе. Мы придерживались многих ритуалов, и, думаю, в других семьях дело обстоит так же.

Первая беременность жены проходила тяжело, роды были трудные. Жанна объясняет нервозность Софи тем, что пришлось накладывать щипцы и девочке помяли головку. Снова забеременев, она панически, маниакально боялась, что роды будут неудачные, что она родит ненормального ребенка.

Доктору Вилемсу, которому она во всем доверяла, не удавалось успокоить ее дольше чем на несколько часов, и вечером она никак не могла заснуть. И еще долго, после того как мы ложились в постель, я слышал, как она пытается найти удобное положение, а кончалось все тем, что она шепотом спрашивала меня:

— Марсель, спишь?

— Нет.

— Я вот все думаю, может, у меня в организме не хватает железа. Я читала в одной статье…

Она пыталась заснуть, но очень часто это ей удавалось лишь часа в два ночи, да и потом она нередко с криком вскакивала.

— Марсель, у меня опять был кошмар.

— Расскажи.

— Нет. Лучше я не буду о нем вспоминать. Это ужасно. Прости, что я тебя разбудила, ты столько работаешь…

В последнее время она вставала около семи и спускалась готовить завтрак.

С чашкой кофе в руке я вошел в мастерскую и распахнул застекленную дверь, ведущую во двор и сад. Солнце пока еще лежало на полу правее двери, но я точно знал, когда оно доберется до моего рабочего стола.

Этот не совсем обычный рабочий стол — большой, страшно тяжелый, раньше принадлежал монастырю, а купил я его на аукционе. На нем стояло несколько приемников, которые я взял в ремонт. Инструменты разложены на стенной полке, мне очень удобно их брать. По остальным стенам стеллажи из некрашеного дерева, которые я сделал сам, разделенные на ячейки; в них стоят на листках с фамилиями владельцев взятые в ремонт радиоприемники.

В конце концов я, разумеется, все же включил приемник. У меня это превратилось в какую-то игру: как можно дольше оттягивать этот момент. Вопреки всякой логике, я говорил себе: "Если я чуть-чуть подожду, может быть, это случится сегодня…"

В тот день я сразу же понял: наконец что-то произошло. Никогда еще эфир не был так заполнен. На всех волнах станция налезала на станцию: всюду голоса, свист, фразы на немецком, голландском, английском, французском; чувствовалось, что пространство словно пульсирует трагедией.