Поезд
Шрифт:
— Я хотел бы видеть госпожу Ферон.
8
Желание разложить все внутри себя по полочкам, надежда, что я пойму кое-какие всегда тревожившие меня вещи, — вот что заставило меня втайне от жены и всего света взяться за воспоминания, тетрадь с которыми я всякий раз запираю на ключ, когда кто-нибудь входит ко мне в кабинет. Да, это, но не только это.
Да, у меня теперь есть кабинет, магазин с двумя витринами на Замковой улице, я нанимаю больше рабочих, чем сын моего бывшего хозяина, г-на Поншо, который не смог приспособиться к новым условиям: дом его остался таким же мрачным и торжественным, каким был, когда я у него работал.
У меня растет трое детей — две дочери и сын. Именно он, Жан Франсуа, и родился в Брессюире; Софи в те дни была на попечении фермеров из соседней деревни, у которых моя жена нашла убежище, когда они отстали от поезда.
Софи, казалось, была рада меня видеть, но не удивилась, а когда через месяц мы все садились в поезд, идущий в Фюме, даже огорчилась.
Роды прошли нормально. Из всех моих детей Жан Франсуа самый крепкий. А вот его младшая сестра доставила нам немало хлопот. Правда, когда я появился снова, Жанна была более нервной, чем обычно, пугалась всякой безделицы и была убеждена, что ее ждет несчастье.
Наша третья, Изабелла, родилась в самый драматический момент войны, когда все ожидали высадки десанта. Кое-кто утверждал, что при этом начнутся те же несчастья и беспорядки, что и при вторжении немцев. Предполагали, что всех трудоспособных мужчин отправят в Германию; повсюду висели запреты загромождать военные дороги.
В то время мы очень нуждались. Со снабжением было плохо, черным рынком я мог пользоваться лишь изредка.
К тому же Жанна родила раньше срока, ребенка пришлось выкармливать искусственно, а она так до конца и не оправилась. Я имею в виду, скорее, не физическое, а моральное состояние. Она осталась робкой, видела все в мрачном свете, и, когда позднее мы обосновались на Замковой улице, долгое время была убеждена, что мы идем к разорению и скоро вконец обеднеем.
Я продолжал жить так же, как прежде: это был мой долг, моя судьба я мог жить только так и никогда не считал, что может быть иначе.
Я много работал. Когда подошел срок, я определил детей в лучшие школы.
Кем они станут, не знаю. Пока они похожи на других детей из нашей среды и соглашаются с мыслями, которые им вкладывают в голову.
Но когда я смотрю, как растет мой сын, слышу вопросы, которые он задает, ловлю взгляды, которые он на меня бросает, у меня появляется некая задняя мысль.
Быть может, Жан Франсуа и дальше будет относиться ко всему так же, как его мать; во всяком случае, этому его учат учителя и я сам — более или менее искренне.
Однако, возможно, в один прекрасный день он взбунтуется против наших мыслей, нашего образа жизни и попробует стать самим собой.
К девочкам это тоже относится, но, когда я пытаюсь представить Жана Франсуа молодым человеком, меня охватывает тревога.
Я облысел. Очки мне нужны все более сильные. Я человек довольно преуспевающий, неприметный, даже бесцветный. С определенной точки зрения, мы с Жанной — карикатура на супружескую пару.
И вот мне совершенно случайно пришло в голову дать сыну другое представление о себе. Я подумал: а не пойдет ли ему на пользу, если он однажды узнает, что отец его не всегда был таким, какой ему хорошо знаком: торговец и робкий супруг, единственная забота которого — как можно лучше обеспечить своих близких и помочь им взобраться на еще одну маленькую ступеньку общественной лестницы?
Мой сын, а быть может, и дочери узнают, что во мне есть и другой человек и что в течение нескольких недель я оказался способен на настоящую страсть.
Пока — не знаю. Я еще не решил, кому предназначена эта тетрадь, и, надеюсь, у меня есть еще время все обдумать.
Во всяком случае, мне нужно рассказать здесь об этой задней мысли, чтобы быть честным перед собой и другими, я должен идти до конца.
К зиме 1940 года жизнь почти возвратилась в свою колею, если не считать присутствия немцев да трудностей с продовольствием. Я снова принялся за работу. Иметь радиоприемники запрещено не было, их покупали даже больше, чем прежде. Петух Нестор и все, кроме одной, куры вернулись на свое место в глубине сада; против ожидания, из дома ничего не было украдено — ни приемника, ни одного инструмента, мастерская находилась точно в том состоянии, в каком я ее оставил, только пыли стало больше.
Весна и осень 1941 года прошли тихо, о них у меня
даже не сохранилось воспоминаний; вот только доктор Вилемс стал приходить к нам чаще. Его заботило здоровье Жанны, и позже он мне сказал, что опасался неврастении.
Хотя между женой и мной никогда и речи не заходило об Анне, могу поклясться, что она знала. Возможно, до нее дошли какие-то слухи, источником которых могли быть беженцы, вернувшиеся, как и мы, домой. Не помню, чтобы мне в те дни встретился кто-нибудь из них, но все может быть.
В любом случае это никак не повлияло на ее здоровье и не было причиной ее страхов. Она никогда не обнаруживала ни страсти, ни ревности и так же, как ее сестра Берта, чей муж, кондитер, бегал за каждой юбкой, допускала, что у меня могут быть приключения, но при условии, что они не выйдут наружу и не станут угрожать нашему семейному очагу.
Я не пытаюсь снять с себя ответственность. Я честно говорю то, что думаю. Если в Брессюире она поняла, что я некоторое время был другим человеком, то мое последующее поведение разубедило ее.
Может, она думала, что едва меня не потеряла? Но это не так. Наш брак серьезной опасности не подвергался- я говорю это, рискуя упасть в собственных глазах.
Особенный страх вызывали у нее немцы — страх физический, неосознанный, она боялась их шагов на улице, их музыки, их объявлений, которые вывешивались на стенах и сообщали лишь плохое.
Что же касается моей работы, то могу сказать, что немцы дважды обыскивали мастерскую и дом и даже перекопали сад в поисках укрытого передатчика.