Поезд
Шрифт:
Центром этого нового мира был видимый издалека зеленоватый шатер, возвышающийся над бараками, и в этом шатре, нашей конюшне, как мы его называли, на утоптанной соломе, у нас было свое местечко.
Мы там разложили свои вещи — те, что я вытащил из чемодана, и те, что купил, вроде солдатских котелков для супа и спиртовки на сухом спирте, на которой мы по утрам варили кофе; варили мы его на улице между двумя бараками напротив пристани.
Остальные, особенно те, кто приехал на одну ночь, поглядывали на то, как мы устроились, с удивлением и, убежден,
Я тоже говорил — "наша подстилка" и не слишком часто менял солому, чтобы она пропиталась нашими запахами.
Но любили мы друг друга не только там, а в самых разных, порой даже неожиданных, местах. Началось это с катера однажды ночью, когда мы сидели и смотрели на рыбачьи лодки, покачивавшиеся у стенки; блоки поскрипывали, словно кричали чайки.
Уверенный, что ни за что не пошел бы в море, я, видимо, как-то поособенному взглянул на открытый люк одного суденышка, возле которого на палубе стояли корзины для улова. Потом перевел взгляд на Анну, потом снова — на люк, и тут она рассмеялась тем смехом, что был частью нашего тайного языка.
— Хочешь?
— А ты?
— А не боишься, что нас примут за воров и арестуют?
Было уже за полночь. На набережной пусто, все фонари закамуфлированы. Только где-то далеко раздаются шаги. Трудней всего оказалось спуститься по железной лесенке, заделанной в каменную облицовку набережной. Последние ступеньки были скользкие.
Но мы кое-как все-таки спустились, скользнули в люк и стали шарить в темноте, натыкаясь на корзины, бидоны и какие-то предметы, назначения которых не могли определить.
Пахло рыбой, водорослями и бензином. Наконец Анна шепнула:
— Сюда…
Я нашел ее руку, она потащила меня, и мы оба рухнули на узкий и жесткий диванчик, но сперва сбросили с него клеенку, которая нам мешала.
Нас лениво покачивал прилив. Сквозь люк виднелся кусочек неба с несколькими звездами; у вокзала пыхтел локомотив. Нет, это не прибыл новый состав. Просто маневровый паровозик таскал туда-сюда вагоны, словно наводя на путях порядок.
Вокруг лагеря еще не было ограды. Мы могли входить и выходить где душе угодно. Никто не дежурил у входа. Достаточно было тихонько пройти, чтобы не разбудить соседей.
Позже поставили ограды, но не для того, чтобы изолировать нас, а от воров, чтобы они не могли смешаться с беженцами и что-нибудь украсть.
Вечерами мы частенько слонялись по вокзалу и как-то ночью, когда он опустел, воспользовались скамейкой в самом дальнем углу зала ожидания.
Нас это страшно забавляло. То был своеобразный вызов, и однажды мы занимались любовью за связками соломы в нескольких шагах от г-жи Бош, ухаживавшей за больными и продолжавшей в это время разговаривать с нами.
Ежедневно какое-то время я посвящал розыскам жены и дочери — в меру своих возможностей, разумеется.
Нам говорили, что где-то, точно уже не помню, то ли в Осерре, то ли в Сомюре, а может, в Туре, будто бы вывешивают списки беженцев. Вскоре и у нас на дверях управления лагеря каждое утро стали появляться такие же списки, а люди группами стояли возле них и читали.
Только это были списки бельгийских беженцев. Очень много народу оказалось в Сенте, Бордо, Коньяке, Ангулеме. Некоторые добрались даже до Тулузы, но большая часть осела в деревушках, названий которых я никогда не слышал.
На всякий случай я просматривал списки. Ежедневно заходил также к заместителю начальника станции, который пообещал мне узнать про судьбу нашего поезда. Он воспринял это как дело чести и ужасно раздражался, что не может найти никаких его следов.
— Поезд не может вот так взять и исчезнуть даже во время войны, ворчал он. — Я все-таки разузнаю, куда он делся.
С помощью селекторной связи между станциями он включил в поиски своих коллег, и вскоре пошли разговоры о поезде-призраке.
Мы с Анной заглядывали и в мэрию. У дверей каждого кабинета стояли толпы; в ту пору всем нужны были кому справка, кому разрешение, кому официальное* удостоверение с печатью.,
Здесь тоже висели списки — французские, но жены в них не было.
— Если вы кого-то ищете, лучше всего обратиться в префектуру.
Мы отправились туда. Двор префектуры светлый, залитые солнцем коридоры и кабинеты, чиновники сидели в рубашках с засученными рукавами, было очень много девушек в светлых летних платьях. Анну я оставил на улице; невозможно было выдавать ее за жену в тот момент, когда наводишь о жене справки.
Через окно я увидел, как она, задрав голову, стояла на тротуаре, потом принялась ходить взад-вперед, серьезная, задумчивая. Я тут же упрекнул себя, зачем оставил ее одну, пусть даже ненадолго, и поторопился вернуться к ней.
В префектуре выдавали талоны на бензин. Сотни наехавших отовсюду машин заполнили Оружейную площадь, набережные, улицы. Их владельцы стояли в префектуре в бесконечной очереди, чтобы получить эти чертовы талоны, которые дадут им возможность продолжить исход.
Вчера в веренице автомобилей, направлявшихся в Рошфор, я заметил похоронный катафалк из Шарле-руа, в котором ехало целое семейство, а вещи, наверно, лежали там, куда ставят гроб.
— Вы что-то ищете?
— Я хотел бы навести справки о своей жене…
Похоже, что таких, как я, тысячи, если не десятки тысяч. С места снялась не только Бельгия и Северная Франция, после отъезда правительства паника охватила и Париж; рассказывали, что дороги забиты не только машинами, но и толпами людей, которые пешком бредут на юг.
В деревнях, расположенных рядом с шоссе, булочные берутся приступом, в больницах нет ни одного свободного места.
— Заполните этот бланк. Оставьте свою фамилию и адрес.
Из осторожности я не стал писать в качестве адреса наш Центр по приему беженцев, а попросил прислать ответ "до востребования". К этому времени единственными французами в лагере были старик Жюль да я.