Поезд
Шрифт:
Только теперь я узнал, что в бельгийских вагонах есть грудные дети. Благодаря селекторной связи санитарке это было уже известно. Она взяла с собой рожки и большую пачку пеленок.
Наш вагон это не интересовало. Не потому, что речь шла о бельгийцах — просто дети не принадлежали к нашей группе. Более того, даже французы, ехавшие в двух других товарных вагонах и севшие вместе с нами в Фюме, были для нас чужими.
Среди нас образовались герметичные ячейки, занятые только собой. А каждая ячейка делилась на более мелкие — такие, как, к примеру, картежники или мы с Анной.
Заквакали лягушки, в лугах и среди деревьев послышались новые звуки.
Мы гуляли, не держась за руки и не касаясь друг друга; Анна курила — в Нанте я купил ей сигареты.
Нам и в голову не приходило говорить о любви, и сегодня я спрашиваю себя, действительно ли это была любовь. Я имею в виду слово «любовь» в обычном его понимании, так как, по-моему, у нас было нечто гораздо большее.
Анна понятия не имела, чем я занимался в жизни, и не проявляла никакого любопытства. Она знала, что я болел туберкулезом, потому что, говоря о сне, я заметил:
— Когда я был в санатории, свет гасили в восемь.
Она бросила на меня быстрый взгляд, описать который я затрудняюсь. Казалось, мысль пришла к ней не как результат раздумий, а внезапно, как нечто мимолетное, что ей удалось схватить на лету.
— Теперь понимаю, — прошептала она.
— Что понимаешь?
— Тебя.
— И что же ты выяснила?
— Что ты провел целые годы взаперти.
Больше я не настаивал, но, кажется, тоже понял. Она сама пробыла какое-то время взаперти. Неважно, как называлось место, где она была вынуждена жить в четырех стенах.
Не хотела ли она сказать, что это накладывает отпечаток и что она заметила его у меня, еще не зная, чем он вызван?
Мы медленно возвращались к темному поезду, где виднелись лишь огоньки сигарет да слышался шепот.
Я взял одеяло. Мы принялись искать место, наше место, на мягкой земле, в высокой траве, на пологом склоне.
Мы спрятались за купой из трех деревьев; неподалеку «благоухала» коровья лепешка, в которую кто-то наступил. Луна должна была взойти не раньше трех часов ночи.
Несколько секунд мы неловко стояли друг против друга; затем, чтобы вернуть себе самообладание, я принялся расстилать одеяло.
Затем я увидел, как Анна отбросила сигарету, которая продолжала светиться в траве, сняла незаметным мне движением платье, за ним белье.
Совсем нагая, она приблизилась, вздрагивая от внезапно охватившей ее свежести, и нежно увлекла меня за собой на землю.
Я сразу понял: ей хочется, чтобы эта ночь была моей. Она догадалась, что я устраиваю себе праздник, — так же, как угадывала многие мои мысли.
Всю инициативу она взяла на себя, она же отодвинула одеяло, чтобы наши тела лежали на голой земле, в аромате земли и зелени.
Когда взошла луна, я еще не спал. Анна надела платье, и мы, спасаясь от ночной прохлады, прижались друг к другу и завернулись в одеяло.
Я видел ее темные, с рыжинкой волосы, необычный профиль, бледную кожу, какой я ни у кого не видел.
Мы обнялись так крепко, что представляли собой одно целое, и даже запах у нас был один.
Не знаю, о чем я думал, глядя на нее. Я не был ни весел, ни печален — просто серьезен. Будущее меня не заботило. Я не позволял ему вмешиваться в настоящее.
Внезапно мне пришло на ум, что уже целые сутки я ни разу не вспомнил о запасных очках, которые, может, валяются сейчас где-то на лугу или в соломе на полу вагона.
Порою по телу у нее пробегала дрожь, а лоб морщился, словно ей снился дурной сон или было больно.
Наконец я уснул. Проснулся я, вопреки обыкновению, не сам: меня разбудил звук шагов. Кто-то шел неподалеку; это был мужчина с трубкой, которого я прозвал привратником. До меня долетал запах его табака совершенно неожиданный в деревне на рассвете.
Как и я, он был ранняя пташка и нелюдим, несмотря на жену и детей, встречи с которыми требовал с преувеличенным раздражением. Он шел той же походкой, какой я ходил утром по саду; наши взгляды встретились.
Он был в благодушном настроении. Покатые плечи и кривой нос делали его похожим на доброго гнома из детской книжки с картинками.
Внезапно проснулась Анна.
— Уже пора?
— Не думаю. Солнце еще не встало.
Над землей поднимался легкий туман, вдалеке мычали в хлеву коровы, сквозь щели хлева виднелся свет. Должно быть, шла дойка.
Накануне за кирпичным зданием полустанка мы приметили кран и теперь отправились умываться. Вокруг никого не было.
— Подержи одеяло.
В мгновение ока Анна разделась и стала брызгать на себя ледяной водой.
— Ты не сбегаешь за моим мылом? Оно в соломе, за твоим чемоданом.
Вытершись и одевшись, она скомандовала:
— Теперь ты!
— Люди уже просыпаются, — неуверенно возразил я.
— Ну и что? Даже если тебя увидят голым, что из этого?
Я последовал ее примеру, губы у меня посинели, и она растерла мне спину и грудь салфеткой.
Вернулась желтая машина и привезла ту же медсестру и тех же скаутов, похожих на перезрелых детей или недозревших взрослых. Они опять раздали нам кофе, хлеб с маслом, а детям — рожки.
Не знаю, что происходило в поезде этой ночью и верен ли слух, что одна женщина родила. Я ничего не слышал и поэтому удивился.
С нами обращались, точно со школьниками на каникулах; медсестра, которой не было и сорока, командовала нами, словно первоклассниками.
— Боже милостивый, до чего тут ногами попахивает! В лагере первым делом помоетесь, дети мои. А ты, дедуля, один выпил целую бутылку?