Поезд
Шрифт:
– Хорошее дерево, говоришь, подобрал?– спросил Старший.– Тополь?
– Нет, пихта,– ответил Младший.– И у самой воды.
– Все удачно сложилось бы, если б не Карабин,– вздохнул Старший.– Сейчас дал ему спирта глотнуть. Зубы стиснул, не принимает.
– Тоже мне одуванчик,– недовольно проворчал Младший,– спирт не принимает, барин.
Он был на два года взрослее
– Еще кержак считается,– не унимался Младший.– Погрузим его в лодку, пусть сидит себе, раз такой барин.
Дерево и вправду было отличное. С шелковистой темной хвоей, с гладкой синеватой корой. И древесина мягкая, пила такую берет аккуратно, выпрастывая желтые масляные опилки…
«Ты уж извини нас, красавица,– приговаривал Старший.– Мы не сдуру тебя валим. Без тебя, красавица, нам никак нельзя обойтись»,– и пихта сочувственно подрагивала широкими лапами хвои, прощаясь с тайгой, что так неосторожно и доверчиво отпустила ее на излучину, к самой воде, такой тяжелой и медленной перед ледоставом…
Работа предстояла немалая. Надо зачистить ствол от ветвей. Выдолбить траншею. Перевернуть вверх дном и, поставив носом и кормой на два пенька, подвести под траншею дровишек, желательно осиновых, чтобы тлели подольше. Над тем жаром раздать борта, да так, чтобы не лопнули. Иначе все надо заводить сначала. Это была не первая оморочка в жизни Старшего, наловчился. Правда, тяжеловато было с голодухи, да после такого трудного маршрута…
Отдых они себе определили, когда под траншеей разгорелся бледно-желтый огонек. Поначалу робкий, он смелел на глазах, облизывая осиновые чурки. Младшийвнимательно следил за костром, сбивая высокое пламя, если оно доставало янтарное нутро траншеи…
Старший с наслаждением потягивал скрученную из бересты козью ножку, набитую дареным табаком, и тоже приглядывался к костру.
И тут странный хлюпающий звук нарушил студеную тишину тайги. Что там такое? Медведь-шатун, не иначе. А может, и росомаха…
Старший приподнялся, вытянул шею, напряженно вглядываясь в тальник.
К хлюпающему звуку присоединилось явственное бормотание человеческого голоса. Откуда тут взяться человеку?
Старший сделал несколько шагов, приблизился к тальнику и раздвинул податливые влажные стебли…
В черной закипающей стужей воде он увидел полураздетого человека. Тот стоял на четвереньках. Бледно-синее от холода тощее тело зависало над водой, опираясь на худющие руки. С опущенной головы спадали лохматые, давно нечесанные волосы…
– Так это же… Карабин,– прошептал Старший.
Сам рассказывал ему о лечении в ледяной купели… А он, чудак!…
Помрет ведь… И, приминая тальник, Старший бросился к реке.
Глава первая
1
В четыре тридцать утра Магда собиралась встречать Ярославль. Стоянка двадцать минут. Из ее пассажиров никто там не выходил, но появиться на платформе надо, вагон хвостовой, мало ли что… Магда приподнялась и села, угадывая в тусклом свете остатки вчерашнего ужина. Она старалась оставлять столик с вечера чистым, но так уж случилось, засиделась она с Елизаром. Спала часа полтора, не больше, до того как ее поднял будильник. Вот звонок так звонок – мертвого поднимет… Щеки и лоб скукоживала усталость, пощипывала веки, сушила губы. Все же в одно лицо – это не работа. Надо кончать с этим. Хотя бы три проводника на два вагона, и то облегчение, обычно думала Магда, когда, разбитая, поднималась с желанной и теплой полки. Только потом, в суете взбалмошного вагонного быта,
Нащупав выпавшие во сне заколки, Магда ловким движением перекрутила на затылке волосы, подколола в нужных местах и, раскинув руки, сладко потянулась до хруста в спине. А память продолжала хранить обрывки вчерашнего серьезного разговора. Елизар ставил вопрос ребром: или выходи за него замуж, законно, со свадьбой, как у людей, или он переведется на другой маршрут, чтобы не терзать душу. Замуж Магде не хотелось, хлебнула она уже со своим первым муженьком. С другой стороны, не век же ей болтаться в поездах, пора и на дочь обратить внимание, интернат при живой матери ни о чем хорошем не говорит… И, совершенно расстроенная, Магда вышла из купе. – Нет, вы разные, – горячо проговорил Аполлон. – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Вы – разные! Ты никогда не предала бы меня. А она предает, ежедневно. Не как женщина, нет. Для этого она слишком ленива. Она предает меня иначе. Она не примет любого моего желания, любого моего поступка, если он расходится с ее настроением, с ее интересами. И так она воспитала дочь. Алина давно не любит меня. Не знаю – любила ли вообще когда-нибудь? Что касается меня – я ее никогда не любил. Надо мной всегда висело чувство долга, сковывали традиции моей семьи. Воспитание, черт бы его взял. С детства мне внушали, что семья – святое дело. Что бы ни происходило – семью нельзя ломать. Неизвестно, что еще тебя ждет с другой женщиной, а здесь уже все устроено… С годами меня все больше охватывало равнодушие, понимаешь. Я как вол терпеливо сносил все ее удары, привык к ним, я стал их не замечать. Я заболел ужасной болезнью – равнодушием к собственной судьбе… Однажды я проснулся и поймал себя на том, что думаю о тебе. Странно! Столько лет мы знакомы, и вдруг понял, что ты моя судьба… Я знал многих женщин. Разных. Некоторые из них пытались оторвать меня от Алины. Но я не поддавался, потому что был равнодушен к себе… И самое странное, почти мистическое: как бы близко ни складывались мои отношения с другими женщинами, в какое-то мгновенье я видел тебя, только тебя. Просто наваждение… В последнее время мне стало совсем невыносимо, Магда. Куда уходит моя жизнь? Мне сорок шесть, а что я значу? Ничего! Старые друзья ушли в свои жизни, а новые… Ты их всех знаешь, в одной тележке катаемся…
Пустой ночной коридор вагона, как всегда, поражал щемящим одиночеством, сколько Магда ни встречалась с ним, привыкнуть не могла. Нащупав в кармане трехгранник, она вышла в тамбур и по лязгающим трапам перешла в соседний вагон.
В узком дверном проеме служебки она видела руку спящего Елизара. Еще вчера они уговорились, что ночные станции Магда возьмет на себя, предоставив Елизару возможность поспать, а после Москвы на вахту заступит Елизар…
При дежурном освещении плацкартный вагон со свисающими простынями и одеялами напоминал двор с вывешенным сушиться бельем. Сквозь шум колес прорывался храп, посвист и бормотание спящих пассажиров.
Магда шла коридором, негромким голосом напоминая название станции: «Ярославль, Ярославль, кому Ярославль – приготовиться».
Миновав коридор и замкнув дверь туалета, она вышла в тамбур.
Две фигуры – мужская и женская – четко вырисовывались на выбеленном рассветом стекле. Заметив Магду, мужчина неестественно громко спросил название станции, огни которой уже переплывали льдистую белизну оконного стекла.
Магда ответила.
– Ну?! – чему-то удивился мужчина. – Так ведь Москва скоро.
– До Москвы еще четыре часа. Если не опоздаем. – В мужчине Магда узнала того, кто еще в Севе-рограде оказался без места и перешел в спальный вагон, к Елизару. Кажется, с ним был старик…
– Шли бы вы спать, Игорь, – услышала Магда глуховатый ночной женский голос.
Молодой человек что-то ответил, женщина засмеялась.
Магда перекрыла тамбур, ведущий в Яшин вагон, проверила, заперты ли на ключ выходные двери и отправилась обратно, к себе…
После простора полей и перелесков станция – с перекинутой через пути громадой моста, оранжевым светом фонарей, затемненных окон служебных строений – как бы сама притормаживала мощный ход поезда, уговаривая его остановиться, погостить перед дальней дорогой. Колеса, словно смиряя гордыню, все медленней и медленней перекатывались под полом, пока окончательно не прекратили своего монотонного верчения…