Поездка в Египет
Шрифт:
Воспользовавшись минутой, когда Фон-ден-Бош измышлял про себя казнь своему сопернику, я загасил огонь и прикинулся спящим. Но мне не спалось вплоть до утра. Хотя наружный вход и арка в скале, соединяющая комнаты, ничем не были закрыты, — с надворья, где не хватало мерцания звезд, чтобы сколько-нибудь рассеять египетскую тьму безлунной ночи, не привходило ни единого луча света; могильный мрак давил меня и населялся грезами, одна другой нелепее и страшнее. То чудилось, что гиена с высунутым кровавым языком крадется к Бельгийцу, и это оказывалась не гиена, а Абдуррахман. То являлась Фатьма в парче и золоте, с белыми крыльями за плечами, и кругом неё из полу вырастал хоровод ужасных мумий; приподнявшись с одра, я боязливо смотрел им в лицо широко открытыми глазами…. То Мустафа-Ага, близко насовываюсь и произнося возвышенный речи, душил меня железными пальцами; борода его щекотала Мне подбородок и, окованный смертным испугом, я не мог ни вскрикнуть, ни пошевельнуться. Но чаще всего гробницу наполняли летучие и ползучие гады самого бессмысленного вида, в роде тех, что на картинах Теньера, в такой же точно пещере Фивандской пустыни, понапрасну являют свое безобразие. искушая Святого Антония.
Часа за два до солнечного восхода, над горизонтом, как раз на створе дверей, появился месяц; сияние его бледным призраком встало в глубине гробницы, и прочие видения исчезли. Пора было собираться.
Я вышел во двор. Отсюда, как из орлиного гнезда в утесе, видна одна половина мира, другая прячется за цепью волшебных гор. Внизу на песчаной глади словно из средины серебряного озера подымается величественный дворец богов, Рамезеум, и над ним и надо всем миром проснулась полная невидимой жизни ночь:
И молчит она, и поет она, И душе одной ночи песнь слышна….Спустившись в равнину, мы все четверо прошли мимо ущелья, где я лежал вечером, и направились дальше к югу. Меня и Хаиреддина главный распорядитель, Абдуррахман, поместил в пилоне Деир-эль-Мединского храма, убрав предварительно с порога старинный египетский труп, несомненно притащенный сюда нынешнею ночью, так как вчера днем, когда мы посещали развалины, его здесь не было. Бельгийца же, которому вследствие его изящного costume de chasse и прекрасной двустволки центрального боя, отдается явное предо мною предпочтете, Абдуррахман повел еще южнее, вероятно в самое добычливое место.
Что касается моей засады, то она положительно никуда не годилась. Я стоял совсем на виду, точно под виселицей, и вдобавок должен был вертеться как флюгер, наблюдал с одной стороны пространство между пилоном и храмом, с другой — местность пред фасадом: песчаные холмы, склоны каменных гор и вблизи русло довольно глубокой стремнины. Иногда мне приходило на мысль, что Абдуррахман, в наказание за мои вчерашние сомнения относительно подлинности „волка“ поставил меня сюда на посмешище зверям. Через час в той стороне, куда он скрылся с Бельгийцем, послышался выстрел, а кругом Деир-уль-Мединэ до самого утра все было безнадежно спокойно. Если порой и лаяли в отдалении шакалы, то конечно лаяли они на меня, на то чучело, которое обращалось во все стороны, охваченное дрожью ожидания.
Стало светать, — охота кончилась. Я досадовал на судьбу, впрочем заря сулила мне бесценную награду: с каждою минутой крепло во мне убеждение, что вчерашняя моя дичь будет разыскана, и что она окажется не волком, а… я и в уме не договаривал, чем она окажется… уже слишком было бы хорошо!.. Между тем Хаиреддин прислушивался к сопению и щелканью нескольких сов, собравшихся в горном овраге, и та же самая мысль одновременно родилась у нас обоих.
— Не sleepy there! [88] воскликнул Араб.
88
Он спит там.
Но мы сначала пошли ко вчерашним ямам, чтобы посмотреть, не ведет ли от них кровяного следа. При утреннем свете пополам с лунным можно было различить на тропинке, в пыли и щебне, взрытые когтями полукруглые борозды и брызги крови на некоторых камнях; следа однако не было. Затем, гремя отломками, цепляясь за выступы и нависи скал, добрались до края оврага, но и там ждало нас разочарование: совы вились и сопели над давним остовом осла. Заметил людей, они вынеслись вверх на неслышных крыльях и разместились по выбоинам утесов. После головоломного лазанья, когда уже совсем рассвело, мне удалось убить одну: не велика, серо-желтого цвета, с ушами как у филина, напоминает европейскую strix silvestris.
Так как мы взобрались довольно высоко, мне вздумалось встретить солнечный восход на вершинах хребта. Не успел я, однако, сделать и нескольких шагов, как совершенным сюрпризом показался над чертой земли обрезок горячего солнца. От ночного таинственно-причудливого образа гор не осталось и помину; пустынные, мертвые, одетые в желто-серые складки своих каменных плащей, они теперь наводит лишь тоску. Ни засохшего кусточка, ни травинки, ни шелеста… Только под ногами, как черепки, однозвучно брякают осколки и катятся в пропасть. Зато поля по обоим берегам Нила ожили в утреннем сиянии, и среди их неоглядного простора цари Фивянской равнины, колоссы Амунофа кажутся отлитыми из красной меди. Равнодушные к ликующей природе, они смотрят слепыми глазами за аравийские холмы, на золотой свет, и кажется терпеливо ждут того времени, когда из-за горизонта больше не появится солнце.
— Абдуррахман! внезапно заревел Хаиреддиш, открывая при последнем слоге две челюсти ослепительных зубов: [89] — Абдуррахма-а-ан, Абдуррахмаа-а-аан!
Держась подошвы кряжа, сыпучими песками шли по направлению к нам Фан-ден-Бош и охотник Араб; я с трудом разглядел их, так они были далеко, и Абдуррахман не скоро откликнулся на отчаянный зов Хапреддина. Когда расстояние сократилось — впрочем не настолько, чтоб Европейцу можно было обойтись без помощи рупора — горластые Арабы завязали такого рода разговор: любознательный Хаиреддин, которому сегодня со своей стороны сообщать не о чем, в виду молчаливости Абдуррахмана, рассказывает за наших товарищей предполагаемую историю их нынешней охоты и через каждые двадцать слов спрашивает: так ли? а ленивый собеседник ограничивается утвердительным я или отрицательными ответами. После слова „дэба“, с восторгом повторяемого Хаиреддином, всегда слышится утвердительный ответ. Еще не догадываясь, в чем дело, но уже мучась не похвальною, хотя и весьма естественною завистью, я все яснее и яснее различаю что-то огромное на плечах Абдуррахмана. Фан-ден — Бош широко и победоносно машет шляпой.
89
Обыкновенно у Арабов они нехороши, и Хаиреддин в этом разе составляет исключение.
— J'ai tu-e une hy-e-ne! [90] кричит он наконец, разверзая мне за пол версты объятия.
— Hiene — дэба, пояснить Ханреддин на случай, если бы по-французски я не понял.
— Je vous felicite de tout mon coeur, [91] отвечаю я, приставив ко рту руки раструбом, и затем вполголоса, но от чистого сердца, шлю его… в овраг к ослу.
— Merci… Вы знаете для меня это не одно пустое удовлетворение охотничьего самолюбия, для меня это жизнь, блаженство, все…
90
Я убил гиену.
91
Поздравляю вас от всей души
Тут уж мне немного стыдно за мои чувства: в его улыбке сказывается безграничное счастье, его походка и все движения радостны как египетское утро, а в молодом приятном голосе звучат и слезы, и смех.
— Я убил ее у большего храма Мединет-Абу, продолжаешь он выкрикивать, — почти в упор… Из левого ствола… пуля, попав в заднюю лопатку, вышла в грудь, а она, несмотря на это, еще шагов двадцать проковыляла и прокувыркалась…
В нетерпении большими шагами спускаюсь я по крутому скату, не сводя глаз с ноши Абдуррахмана, ходенем ходящей на его спине; у пояса скрещиваются четыре мощные лапы, крепко скрученные веревкой; с одного плеча свесилась большая покрытая шерстью голова с кровавым языком, совсем подобная той, что мерещилась мне ночью; с другого бока болтается короткий „хищный“ хвост… Еще минута, и Араб ловким движением туловища в высшей степени эффектно сбросил животное к моим ногам: упав наземь с высоты человеческого роста, оно рявкнуло точно живое, хрустнуло всеми суставами, качнулось студенм и замерло в покое смерти