Поездка в Египет
Шрифт:
Что такое колоссы? Шагах в пятистах груды обломков образуют большой холм. называемый Ком-эль-Хеттаном; кое-где среди мусора тянутся карнизы или торчат верхи колонн. Это бывший Аменотепиум — храм Аменотепа или Амунофа III, фараона-ловца, убившего 110 львов в течение первых десяти лет своего царствования. [78] Храм обращен фасадом на восток, и в сохранившейся на фронтоне надписи строитель просит, чтобы солнце, «подымаясь из-за горизонту, осиявало чертоги золотом своего лица». Оба колосса не что иное, как статуи Амунофа, сидящего на египетском троне без подлокотен и спинки. На полпути между ними и Ком-эль-Хеттаном лежит третий истукан, во всем подобный двум первым. но уже почти совершенно погребенный ежегодными отложениями Нила. Основываясь на приведенных данных, египтологи заключают, что колоссы стояли возле исчезнувших теперь пилонов Аменотепиума или же, в числе нескольких таких же парных статуй, пыли размещены по «Королевской улице», соединявшей храм с другим великим сооружением Амунофа, храмом Луксора. Конечно это одни догадки, ни от пилонов, ни от улицы не осталось следов, и во все стороны простирается зеленая гладь без признаков каких бы то ни было развалин.
78
XVIII династии (1597–1447 до P. X.) Амунов в переводе значить Аммонов мир.
Южный колосс изваян из цельной каменной глыбы. Северный же, знаменитый Мемнон Аммонский (так я учил по Шульгину), в верхней части сложен из больших брусьев. Сперва он тоже представлял цельного болвана, но в 27 году до P. X. был разрушен землетрясением. Исправил его и привел в тот вид, в каком он остается до сих пор, император Септимий Север. (193–211 по P. X.).
Всем известно, что когда-то Мемнон издавал музыкальный звук при солнечном восходе. Многие лица удостоверили это диво надписями иссеченными на подножии; одна из них сделана по приказанию императора Адриана и его супруги, в присутствии которых колосс приветствовал утреннее солнце «два раза в течение одного часа»,
Новейшие ученые расходятся в объяснении причины сокровенного звука. Одни утверждают, что издавала его не сама статуя, а сидевший в ней жрец, и указывают при этом на выбоину в её затылке — выбоину, где действительно человек может спрятаться от взоров людей стоящих вблизи памятника, и где в одном месте удар молотка извлекает протяжно звенящую соту. Но спрашивается, во-первых, с какой стати и на чьи средства содержался бы в течение многих лет жрец при статуе, находившейся среди разгромленного города и не почитавшейся за святыню ни местными жителями, ни чужеземцами? Далее, почему жреца не открыли современники-очевидцы, гораздо более чем мы заинтересованные в разоблачении чуда? Ведь мысль о спрятанном человеке не особенно мудрена и проверить ее не трудно: для того, чтобы не видеть ослятника, усердно гремящего в выбоине, мы должны почти в плотную приблизиться к основанию памятника: стоит отойти на несколько десятков шагов, и сей прообраз жреца с молотком в руке предстает во весь рост нашим глазам. Если же предположить, что затылок колосса был как-нибудь заделан снаружи, то все-таки останется непонятным, каким образом человек незаметно взбирался туда: насколько известно, и в ту пору никому не были заказаны пути кругом каменных Амунофов.
Другое объяснение гораздо правдоподобнее. Судя по надписям, Мемнон голосил лишь в краткий промежуток времени, протекший между повреждением памятника и его починкой; до 27 года пред P. X. и после Септимия Севера—211 по P. X. — надписей иссекаемо не было; следовательно можно заключить, что одним из условий звуков служило известное состояние, в какое статуя была приведена землетрясением, и что с её починкой условие это было уничтожено. До починки, в щели расколотого истукана проникал воздух, теплеющий здесь почти мгновенно вслед за солнечным восходом, а быть-может проникали непосредственно и горячие солнечные лучи, и камень, сильно охладевший за ночь, от быстрого нагревания трескался, причем та самая жила, которая теперь звенит под ударами Араба, издавала хотя сравнительно слабые, но все же явственные тоны. Факт, что в Нильской долине камни от внезапной перемены температуры при восходе солнца иногда расседаются, не подлежишь сомнению и засвидетельствовать многими путешественниками. Кто-то, если не ошибаюсь Бругш, рассказывает что, однажды на его глазах с шумом разорвало камень, обогретый только-что поднявшихся солнцем.
Долго и в pince-nez, и в бинокли глазели мы на «Мемнона Аммонского», но, издавна привыкший ко всевозможным туристам, он относился к нам с египетским бесчувствием и после того, как Араб слез на землю, не подарил нас ни единым лепетом.
Когда, отъехав версты полторы, я оглянулся назад, колоссы уже утратили человеческий образ и вытянулись в столбы: на этом расстоянии они как нельзя более напоминают огромный воротные вереи, полотенца которых еще не навешаны.
Экскурсия закончилась маленьким приключением, имеющим послужить, к характеристике некоего животного. У канала, ослы, показавшие в начале такое предосудительное отвращение к лодке, теперь, чуя близкий отдых, поскакали в нее безо всякого понуждения. Один осел мистера Джонсона заартачился, но Англичанин переупрямил его и посадил на лучшее место, не позволив даже miss Emily пройти первою, а на замечание остроумного Тристана, что, согласно законам вежливости, люди и тем более скоты должны бы уступать дорогу дамам, невозмутимо отвечал: «I don’t саге about ladies» [79]
79
До дам мне нет дела.
В ожидании нашего возвращения, на Луксорской площади, против колонн, гарцевал Ахмет-Мустафа, сгоравший желанием блеснуть пред нами своею лошадью и искусною ездой. С ним состязался другой всадник. Они играли в джерид (буквально «пальмовый стебель»), — плавно кружили по песку, или опрометью скакали рядом, стараясь тронуть друг-друга палками, вероятно представлявшими дротики. Ахмет-Мустафа одержал верх, и побежденный Араб съехал с арены. Оставшись один, сын консула продолжал эволюции: ездил кругом площади шагом, рысью, галопом или, пустил свободно повода, похлопывал длинным бичом: конь — не особенно породистый — вздрагивал, волновался, прял ушами, взвивался, храпя и потряхивая гривой, на дыбы, и, круто повернув на месте, тяжело упадал на передние ноги. Зрелище это тем сильнее приковывало наше внимание, что со дня выезда из Каира мы не видели ни одной лошади, даже в храмах и гробницах не встречали её изображена. Когда, по окончании представления, молодой человек пришел на Саидие, он был осыпан похвалами. Притворяясь крайне смущенным, самолюбивый наездник благодарил туристов; он собственно не знал, что на него смотрят…. он не заслужил… он вовсе не затем… он только пришел осведомиться о моем здоровье… И, весь сияя от восторга, Ахмет-Мустафа горячо пожимал нам руки.
Вечером у Мустафа-аги мне случилось подметить другое проявление арабского тщеславия или славолюбия — не знаю как назвать. В консульстве была снова назначена фантазия. Вследствие исключительного своего положения, созданного рекомендательным письмом, я опять счел долгом отправиться туда раньше других. К счастью, в этот раз меня не ждали, и я избежал залпов над ухом и бенгальского освещения. В первой комнате на большом деревянном сундуке сидели младшие сыновья Мустафы и с ними пожилой Араб в опрятном хитоне, должно-быть дядька. при моем появлении дети спрыгнули было с сундука, потом опять на него взлезли, обратили умоляющий взор к Арабу и потупились… Замешательство их не походило на давешний конфуз; одержимые какою-то мыслью, каким-то невысказанным, заветным желанием, они, как щенята, чуть не взвизгивали от волнения.
— Мои господа видели, как вы записали что-то в свою книжку, объяснил мне дядька, — а теперь им хочется что бы вы и их записали.
Дети, потемнев до корней волос, глядели на пол не шевелясь и не дыша…
Я вынул записную тетрадку.
— Мустафа-баша ибн Мустафа-баша, [80] трепетно, едва слышно продиктовал старший.
— Амин-баша ибн Мустафа-баша, еще беззвучнее продиктовал младший и когда я показал этим малолетним Петрам Ивановичам две строчки крупного письма на белой страничке, оба замерли от восхищения, точно их наградили золотыми медалями. Конечно, этого волшебного праздничного дня они не забудут во всю жизнь! Мало-помалу сходилось общество с пароходов, между колонн открылась пальба и сияние цветных огней, в дом поминутно вбегали слуги, чтобы заряжать ружья и пистолеты, потом, надрываясь, загудела музыка, задребезжало пение, зазвенели танцы, — а Мустафята все не шевелились, оцепенев в невыразимо-сладостном чувстве величия и какого-то благоговения к самим себе.
80
Ибн — сын; баша — паша по арабскому произношению.
Сегодня осмотрели на западном берегу Рамезеум (Мемнониум Рамезеса II), гробницы Шеик Абд-эль-Гурие, храм Деир-эль-Мединэ и группу развалин Мединет-Абу.
Из Луксора общество поехало тем же путем, через Нил, через канал, потом мимо колоссов; другой дороги, кажется, нет. Далеко за колоссами, в пустыне, у подножия скал, черною нитью извивалось похоронное шествие; оно вышло к нам на встречу из колоннад Рамезеума. Процессия состояла почти исключительно из женщин, в обычных черных одеяниях. Мужчины присутствовали только в качестве переносчиков и под звуки сподручной песни; медленно тащили на носилках тело зашитое в грубый мешок.
По внешнему виду, кроме величественности присущей всем египетским храмам, Мемнониум отличается еще изяществом, которым отчасти обязан разрушению. Наружные его стены сохранились в немногих местах, так что с первого взгляда храм являет собрание одних колонн, нередко очень красивых. Большая часть их изображаете стебли лотоса и папируса, увенчанные распустившимися цветами и усеченными бутонами; есть и так-называемые «озириды» — четырехгранные столпы, подпертые с одной стороны кариатидой, представляющею спеленатого владыку подземного царства. Четыре такие колонны с обезглавленными статуями как бы служат фасадом.