Поездка в Египет
Шрифт:
— Дом наш в двух шагах, у самой пристани, сказал Ахмет-Мустафа;—надо только перейти небольшую площадку… Я проведу вас.
Но впереди, куда мы шли, ничего не было, кроме какой-то старинной развалины (низенькие здания в роде сараев стояли лишь по сторонам). Все яснее определялся двойной ряд непомерно толстых колонн, преграждавших песчаную площадь; мы направлялись прямо к ним. Решительно ничего не понимая, я все-таки приятно улыбался в потемках, а молодой человек вел меня под локоть с почтительным и вместе задушевным панибратством. Я готовился уже спросить, к чему мы идем ночью в храм, как вдруг у самого моего лица с двух сторон красными языками сверкнуло пламя нескольких ружейных выстрелов, раздался неожиданный, оскорбительно громкий залп, и по щекам стегнуло воздухом, точно невидимые руки наделили меня двумя увесистыми пощечинами; при мгновенном блеске выстрелов за второю цепью столпов обрисовался прислоненный к ней фасадом небольшой домик с крылечком в несколько ступеней. Я было опять разинул рот, чтоб осведомиться о значении такой оглушительной шутки, но по бокам внезапно вспыхнули яркие бенгальские огни, и тут — хотя и одуренный, оглохший, ослепший — я понял, что то консул принимает меня… Огни осветили трех-четырех Арабов с дымящимися ружьями в руках, громады ближних колонн, развевавшиеся между их капителями полотнища европейских флагов и под ними на пороге дома, на верхней ступеньке, его превосходительство Мустафа-агу, старого, как бы поблекшего негра, с редкою седою бородой, с мутными как у вареной рыбы глазами, с расплющенным носом, лишенным вовсе носовой перегородки и несколько объеденным по краям. На Мустафе, при чалме и феске, было мундирное полукафтане английского ведомства иностранных дел, украшенное звездой Меджидие 4-й степени. серьезный и сосредоточенный, в сиянии то красного, то зеленого света, консул ждал моего приближения… И всем этим я был обязан рекомендательному письму!
Однако я должен оговориться. Хотя я и называю Мустафа-агу консулом, он на самом деле не консул и даже не вице-консул, а нештатный консульский агент — последняя ступень дипломатической иерархии на Востоке. Нештатные вице-консула и консульские агенты назначаются из местных жителей, оказывают кому надлежит покровительство и сообщают, если грамотны, экономические, а иногда и «политические» сведения ближайшему штатному консулу. Особенно глубокомысленны эти политические сведения!
Введенный в «кабинет», одну из двух не роскошных приемных комнат, увешанных для фантазии разноцветными бумажными фонарями, я сел на почетном месте, возле книги в полстола заменяющей у здешнего представителя Европы всякие «дела», папки входящих и исходящих депеш, шнуровые журналы и прочее. К книге этой Мустафа-ага относится с большею любовью и благоговением, чем молодой, только что назначенный посланник к своим верительным грамотам. А в ней просто-напросто, как в гостиничных книгах у швейцарских водопадов, расписываются проезжие, занося, если желают, краткие заметки о своих путевых наблюдениях или охотничьих удачах.
И теперь еще, когда я пишу настоящие строки, мне тяжело вспомнить о тех утонченных учтивостях, предисловии восточного гостеприимства, которые пришлось выслушать от хозяина, а еще тяжелее перебирать в уме собственные высокопарные, пустопорожние ответы, и уж право не знаю от этих ли ответов или от выстрелов на площади у меня по сию пору горят уши. Мустафа-ага говорил медленно, взвешивая каждое слово, и таким голосом, каким правительственные лица сообщают друг другу по секрету государственные тайны. Приблизив свой стул к моему креслу, он тихо шевелил пред собою в пространстве всеми десятью пальцами, раздувал для вящей убедительности рваные ноздри и точно для братского лобызания придвигал к моему лицу свою темную харю с тусклым взором. Я выпил четыре чашки кофе и выкурил три чубука, а речь его все лилась рекою. Английские слова слагались в довольно круглые обороты, из предложений синтаксически истекали другие предложения, но тщетно напрягал я внимание, стараясь уловить их смысл: смысла не было… В сущности речь сводилась к так-называемому «комплименту», то-есть к заключительной фразе казенного донесения: «Примите, милостивый государь, уверение в отличном моем почтении и совершенной преданности, с каковыми имею честь быть», — только вариациям, безмерно растянутым, не было числа, и под конец я уже решительно не находил, что отвечать. К счастью Мустафа-ага прервал свои уверения, чтобы представить мне вошедшего в кабинет старшего сына: «His Excellency the Governor of Luxor» (он занимает особый дом в конце деревушки). С первого взгляда губернатор, или вернее старшина в сюртуке — невысокого роста, сухощавый человек лет 35—показался мне мрачным, суровым, почти свирепым, но вскоре я уразумел, что под этою маской новое превосходительство, подобно франко-германскому консульскому агенту в Кэнэ (ибо вчерашняя достопримечательность тоже не консул), старается скрыть безграничную, болезненную, самолюбивую застенчивость. На статистические мои расспросы он отвечал односложно, боясь уронить свое губернаторское достоинство. Мустафа-ага представил мне также двух младших сыновей, смуглых ребят десяти и двенадцати лет. С топотом вбежали они в комнату, однако при виде иностранца замерли на месте, потемнели от конфуза и незаметно, как тени, скрылись за дверью.
Но уже мало-помалу сходились другие туристы, возвещаемые снаружи пальбою и отблеском в окнах бенгальских огней. Хозяин, заменивший форменный наряд шароварами и халатом кофейного цвета, рассаживал гостей— одних по стульям, других по диванам-тюфякам [66] — сообразно годам и важности осанки.
Не помню, говорил ли я, что слово «фантазия» означаете всякое вечернее увеселение. Сжигается ли фейерверк, говорят ли сказочники прибаутки, пересказывают ли они целые главы из «Эльф-лэлэ у лэлэ» (Тысячи и одной ночи), или просто общество, собравшись у кого-нибудь, пьет кофе и курите чубуки под звуки музыки, — все это одинаково зовется «фантазией». Сегодня фантазия выразилась пляскою. В широких размерах и сравнительно блестящей обстановке повторилась сцена, виденная нами ночью в Миние, — только луксорские баядерки не выпрашивали денег, обходились без палок, и танцы порою сменялись вытягивающим душу пением. Плясуний было восемь, а именно: надменная, стройная как пальма Нубиянка, прозванная туристами «Савскою царицей»; сказочная красавица, с глазами «яснее дня, темнее ночи»; детски прелестная Арабка, с серебряным голоском и шаловливою улыбкой; нечеловечески ловкая, тем не менее лишенная всякой грации Негритянка, и наконец четыре колдуньи с крючковатым носом и угольным взглядом под нависшими бровями и угольными глазами, вероятно некогда пригожие и пленительные, но уже переступившие за ту черту, где всякая восточная красавица неизбежно становится черномазою ведьмой. А старшей колдунье, как я узнал от Ахмет-Мустафы, было всего 24 года!
66
Восточный диван состоит из продолговатых подушек в виде тюфяка, накладываемых друг на друга и покрываемых сверху коврами.
Они надели лучшие свои уборы. Платья их, красные с черным, почти сплошь покрыты заработанным золотом: фунтами стерлингами, наполеонами, дукатами, полуимпериалами, новенькими трехрублевиками, [67] вокруг стана монеты образуют как бы панцирь из золотой чешуи; шею украшает золотое монисто, а с головы на спину и плеча золотым водопадом спускается особого рода унизанная червонцами сетка.
Танец был довольно однообразен: пощелкивая кастаньетами, баядерки плавно носились взад и вперед или с поднятою рукой поскакивали на месте, но преимущественно трепетали всем телом, причем обращались с ног до головы в воплощенный блеск и звон. Изредка в пляске прорывалось что-то цыганское, беззаботное, удалое, что-то в высшей степени широкое и разнузданное, — отдай все да и мало, — и деньги звенели тогда еще звонче.
67
Золотые трехрублевики я видал только за границей; кажется, они чеканятся исключительно для надобностей министерства иностранных дел.
Однако фантазия происходила весьма прилично, и настоящего танца — танца пчелы, за который гавази получают столько денег, мы не видали. Благопристойность не составляет его отличительной черты: танцуя, плясуньи понемногу раздеваются, и последние па, обыкновенно самые смелые, делаются в то время, когда уже ничто, кроме разве браслетов и серег, не стесняет движений танцовщицы.
В темном углу, подобные куче негодных лохмотьев сложенных в сторону, сидели музыканты и не то играли, не го настраивали свои инструменты: слышались странные переливы, блеяние, взвизгивание, мяуканье, вой, и все будто покрывалось дребезжанием разбитого старческого голоса; но как и в танцах, в звуках порою сказывалась цыганская удаль и чуялось что-то знакомое, точно издали долетали отголоски трепака, казачка и камаринской. Чрез каждые пять минут баядерки постукиванием кастаньет указывали музыкантам новый мотив и во время кратких передышек кивали и улыбались им. Быть-может. там, в этом сером ворохе, были их братья и отцы, с гордостью глядевшие, как они отличаются пред разноплеменным нашим собранием.
В ярком блеске утра предстала нам картина смутно рисовавшаяся вчера ночью: покатая к Нилу, омываемая рекой песчаная площадь, справа и слева пыльные жилища без окон и дверей — какие-то полуразрушенные стены из земляного кирпича в перекладку с пробитыми кувшинами, увенчанные кувшинами же голубятни, над самым берегом стеклянная галерея и вывеска убогой фотографии, а в глубине площади, шагах во ста от пароходов, четырнадцать приземистых колонн расположенных в два ряда и поддерживающих брусья в несколько сажень длины. Днем они как будто еще толще: играющие под ними мальчишки кажутся мухами. Тогда как капители, расширяясь чашечкой лотоса, чуть не соприкасаются краями, внизу, у основания, совсем просторно и в промежутках виднеются дальние строения, пальмы на рубеже земли и до бела раскаленное у горизонта небо; между двух колонн, под флагами висящими как простыни, чернеет в сумерках заднего плана дверь Англо-Русско-Бельгийского консульства.
Кроме четырнадцати больших столпов, с палубы видны и другие остатки старины. Правее, в некотором отдалении, стоит группа меньших колонн; налево, за минаретом мечети, подымаются в высь массивные пропилоны. Вся деревня расположена на руинах одного из величайших храмов; подобно осам Диоклитиановых ворот в Дендере, люди налепили местами среди него, местами поверх его свои глиняные улья.
Сегодняшняя программа зовет нас на западный берег; там путешественников уже ждут заранее перевезенные ослы.
Идем на веслах, переносимся на руках, через мель, едем версты полторы по нивам адеса (особого рода горох) и добираемся до судоходного канала; здесь ослы, несмотря на удары, пинки и щипки, отказываются лезть в лодку, и погонщики поместившись в ней переправляют их вплавь, схватив за что попало: под уздцы, за передние ноги, за уши… Садимся на мокрые седла и снова несемся мимо финиковых и думовых пальм, мимо роскошных полей, всходы которых подымаются заметно для глаза, мимо пашен, где ослы в намордниках из веревок и с голубиным пометом в перекидных корзинах, едва двигаясь взад и вперед по бороздам, возбуждают зависть в наших ленивых упрямцах. Нашим лентяям кажется до смерти наскучило видеть над собою колыхание зонтиков и повязок, слышать сзади причмокивание и прихлебывание неутомимых ослятников с палками и щепками в руках, и состязаться в беге с крикливыми Арабами, примкнувшими к каравану и уже открывшими походную ярмарку.
Несмотря на зимний месяц, весна в полном разгаре; жарко как летом. Американцы, рассыпавшись в извинениях пред дамами, скидывают сюртуки, а мистер Джонсон, ни пред кем не извиняясь, снимает за одно с сюртуком и жилет. Хотя господствующей в эту пору года северный ветер днями довольно порывист и свеж, — в защищенных местах немилосердное, безучастное ко всему солнце всегда печет и мужские, и дамские лица как яблоки- если держать руку неподвижно, на тыльной части ощущаешь горячее покалывание, как в близком соседстве пылающего камина.