Поездка в Египет
Шрифт:
Над пустыней, которая вплотную подходить к противоположному берегу, взошел месяц, и я уже выставил для Ахмета Сафи на лунный свет свои ботинки, а из кают-кампании Бехеры все еще долетали глухие звуки фортепьяно, нарушавшие чудную симфонии египетской ночи. Я вслушивался в эту симфонию и сладко засыпал под звенящие клики цапель над водою, всплески крупной рыбы, плач совы и грустное завывание шакалов и гиен.
Lunch приближается к концу; пароходы замедлили ход; направо (восточный берег) куча бурых строений — это Эль-Амра, пристань Сиута, отстоящая верстах в двух от города; налево, за широкими отмелями, густой и развесистый финиковый кустарник.
В Эль-Амре погонщики чуть не сшибают нас с ног и, яростно голося, с разных сторон в перебой придвигают боком оседланных и неоседланных ослов с того же расторопностью и ловкостью, с какою услужливые кавалеры подкатывают дамам кресла на колесиках. Между тем, длинный. кнут Мехмеда со зловещим свистом и хлопаньем работает ко всем направлениям. Выбывшие из строя мальчишки, покинув ослов на произвол судьбы, трут ладонью кто спину, кто голое плечо, и щелкают как звери зубами. Один плачет в три ручья, — но не от боли, а с горя, что никто не хочет сесть на его осла. У мальчика щучий рот и красное одутлое лицо, изрытое щедринками недавней оспы, по которому, за отсутствием платка, размазываются обильные слезы и другие отделения. У осла ободранный зад, подобный большому наросту дикого мяса, вспухший, сочащийся кровью и перехваченный слишком короткой шлеей. Иногда, завидя нового туриста, мальчик мгновенно пробуждается от отчаяния, неистово дергает животное за мундштук и как лопатой бьет по дикому мясу плоским пальмовым стержнем, принявшим пунцовый оттенок; звук ударов напоминает отбивание говядины: кровь брызжет во все стороны…
Ребенок очевидно жесток не от природной злости, а из нужды: когда все туристы уехали, он, обняв своего осла, так и замер у него на шее. Взволнованная miss Gertrude уверяла, что они оба плачут навзрыд.
По случаю праздника путешественники принарядились. Commis voyageur вдел даже в петлицу ленточку неизвестного мне ордена, столь же сомнительного, как частица — «de», приставленная к его имени. Тем не менее скачка наша была комична, как всегда: ослы, резвые и веселые (плакавший навзрыд составлял исключение), но притом крошечные, беспрестанно падали со всех ног, и туристы летели в пыль через их головы. Падать с осла на мягкую почву скорее забавно, чем страшно, — испытываешь только как бы толчок в рессорном экипаже. Чаще других кувыркался мой мышастый ослик. Старшая мисс Поммерой собирается нарисовать его портрет.
«О, если б ты только мог видеть свое поведение»! невольно вспоминалось мне.
Опасаясь «справедливого» моего гнева, ослятник наскоро высвобождал мою ногу из тесного стремени, подавал укатившуюся шляпу и затем кидался опрометью через поля и канавы. Эта сцена бегства повторялась после всякого моего падения. Видя, однако, что я не порываюсь бить ни его, ни даже осла, он в скорости решил, что я круглый дурак, и стал отбегать недалеко.
Дорога в город, обсаженная тенистыми сикоморами и акациями, идет среди нив гребнем превосходной плотины, не затопляемой во время половодья. В несколько минут добрались мы до окраин города; кругом мазанок предместья рядами лежали на солнце кирпичи из грязи пополам с рубленою соломой, — они «обжигаются» таким способом без печей и огня; потом проехали две, три прямые улицы с двухэтажными арабскими домами и рассыпались по базару. В крытых его переулках товары не роскошны и выбор их не велик: пестреют ситцы различных качеств и узоров (шелковых материй почти нет), тускло светится оловянная посуда, вздымаются пыльными стопами немуравленые миски, кувшины, горшки и другие изделия из красной и серой глины. Приманкой для иностранцев служат узкогорлые изящные вазы и в особенности грубой работы пресс-папье, во образе крокодилов, более впрочем похожих на свинью, нежели на какое бы то ни было земноводное.
Народ, толкущийся у лавок, конечно занимательнее всего, что в них развешено и расставлено: бродят здесь и меднокожие от загара бедуины, и дымчатые мулаты, и черные, точно ваксой смазанные, негры (в общей сложности — чем ближе к порогам, тем лица темнее). Знакомимся мы и с Коптами, составляющими значительную часть 27-ми тысячного сиутского населения; об них не следует судить по образчикам виденным у Деир-эль-Адры {12}. Занимаясь обыкновенно тонким ручным ремеслом и письменными работами (это лучшие переписчики корана), они отличаются от Арабов-мусульман чистоплотностью, нежным строением тела и какою-то почти женскою мягкостью приемов.
Плотина идет и по ту сторону города но направлению к пустыне, вплоть до канала «Сохадие», за которым начинается песок, прегражденный цепью крутых гор. По каменному мосту через канал шли к нам навстречу караваны из отдаленных областей, опоздавшие в Сиут на воскресный базар. Говорят, в числе другого товара, они привозят и невольников.
В стене скал одни над другими чернеют входы гробниц древнего Сиута, или по иероглифическому правописанию Серпа (Ликонолиса). Они расположены в четыре яруса, из коих уже первый выше террасы Бени-Гасса на Гробницы, вовсе лишенные рисунков, сравнительно не интересны, и дальше второго яруса никто не полез, кроме меня да погонщиков {13}.
Утомительно было при палящем солнце взбираться на кручу по рассыпанным здесь в большом числе осколкам раковины Callianassa nilotica, имеющим совершенное подобие черепков глиняной посуды, какую мы только-что видели на базаре.
«Упадете, упадете», кричала мне вслед Miss Emely. Однако я не падал и победоносно карабкался выше.
С верхней площадки, куда выходят обширные могильные комнаты с таким низким потолком, что до него можно достать рукой, открывается чуть ли не лучший в Египте вид. Хотелось бы лезть еще дальше, но путь прегражден отвесною скалой. Сначала видишь только океан зелени всевозможных оттенков, безгранично спокойный и ясный, как раскинутое над ним небо. Остальное подробности, и глаз различает их лишь впоследствии. Впереди, на востоке, желто-серою полоской тянется берег зеленого океана, — горы Аравииской пустыни; слева и справа, на севере, и на юге, горизонт открыт. Бурыми островами стоят поселки, каналы светлыми нитями пересекают поля, змеятся плотины с аллеями деревьев, и по всей равнине обрезками широких голубых лент шаловливо разбросался Нил. Влево, круглый как блюдо, лежит Сиут — игрушечный город без крыш, слепленный из земли и разубранный кудрявыми садами; ближе сверкают снежной белизны ограды и куполообразные памятники теперешнего кладбища, а как раз под ногами, на огромной глубине, песок усеян неподвижными крапинами, — длинноухими насекомыми, в которых трудно пригнать наших ослов.
Пока я любуюсь декорациями природы, ослятники производясь собственными средствами раскопки и разведки: исчезают в различных ямах и колодцах и притаскивают оттуда кто человеческий череп, кто собачий остов, кто высохшую шакалову шапку с уцелевшими когтями и шерстью.
На первой террасе валялась женская мумия, завернутая в ржавый от времени холст. Вероятно она была потревожена в своем тысячелетнем сне и вытащена из могилы не людьми, а гиенами: Арабы не бросили бы такого драгоценного топлива. Погонщики, завидев труп, накинулись на него как коршуны и мигом отодрали руки, ноги и голову; члены ломались с каким-то продолжительным треском, с ними вместе ломался и толстый слой слежавшихся и сплотившихся холщовых бинтов. Цвет тела был темно-коричневый, почти черный. Юные антикварии немедленно установили цену на товар: нога от колена вниз и рука от локтя стоили каждая по три малые пиастра. одна же ступня или кисть руки, если их отломить—2 пиастра, бедро — всего один пиастр, голова — пол-франка и проч. Одну из ног приобрел Ирландец. Продавец, вздев ее на палку как сапог, чинно следовал за покупщиком. Голова, хотя и с оторванною челюстью (челюсть продавалась отдельно), стоила по правде сказать недорого: её черные волосы, строгие черты, ввалившиеся закрытые глаза, самая кожа, темная и гладкая как переплет древней книги, имели что-то притягивающее, словно не прочтенное. Однако она не нашла себе покупателя, и мальчишка, полчаса обнимавший ее с противною фамильярностью (противно было не за него, а за не^), кончил тем, что, отойдя в сторонку и присев на корточки, пробил ей острым камнем темя, вероятно с целью научных исследований. т. е. чтоб открыть тайну человеческого мышления. Долго, сгорая от любопытства, он то щепочкой, то пальцами осторожно вынимал из черепа мозг, рассыпчатый и желтый, как комок песку.
Когда спустились вниз к ослам, Ахмет-Сафи, отвечающий головой за нашу сохранность, попросил нас сесть в седла и затем пересчитал лишних животных.
«I count only the animals», [54] заметил он в пояснение,
Их оказалось пять и следовательно не доставало пяти нумеров. Крайне огорченный, Ахмет снова полез на гору, но как только он исчез, пропавшие вернулись другою дорогой, и все общество пустилось вскачь к пароходам, смеясь над стариком, трубившим в вышине, в соседстве ласточкиных гнезд.
54
Я считаю только скотов.
На берегу, против Бехеры, удил феллах. Подъезжал, я видел, как дергало его пальмовый удильник, как что-то плескалось в воде, — и после нескольких мгновений борьбы рыбак на моих глазах вытащил из Нита крупную рыбу. Такая удача, раззадорив меня, побудила купить за бакшиш право пользования нехитрым снарядом. Это была донная удочка с самодельным крючком. Только-что я ее закинул, тяжелая гиря не успела еще достать дна, как трость вздрогнула, согнулась кольцом и упруго заходила в моих руках. Сердце во мне тоже заходило ходуном…. Что-то огромное, не выхватываясь наружу, металось и билось под водой и тащило меня в реку… в тщетном сопротивлении месил я ногами прибрежную грязь, следя за натянутою как струна лесой; она плавно носилась круговыми оборотами и с легким свистом рассекала, точно резала, водную поверхность. Напрасно всею силой желания звал я на помощь счастье; напрасно опьяненный восторгом Араб прыгал, хохотал и махал руками, заблаговременно требуя с меня дополнительный бакшиш: сильным порывом от берега к средине реки незримый левиафан вытянул удочку в одну прямую черту, и что-то оборвалось…. там ли, в воде, или у меня в груди — я сразу не мог разобрать, разобрал только тогда, когда ощутил в руке невесомую пальмовую трость и увидал разогнутый крючок, которым свободно играло течение.