Поездка в Египет
Шрифт:
В полдень в гробнице Ти никого уже не было, кроме её постоянных обитателей, больших круглых жуков с колючками по бокам: они забавлялись в одиночестве, — опрокидывались навзничь и толкаясь длинными задними лапками, преуморительно кувыркались через голову.
Миновав к вечеру пирамиды Дашура, пароходы прошли мимо эль-Харам-эль-Хадама, иначе «фальшивой» или «Медумской пирамиды»; за нее в это время опускалось солнце. В отдалении она казалась холмом, на вершине которого стоит заколдованный замок без дверей и без окон; холм был нижним уступом, замок — верхним. Пирамида принадлежишь к величайшим и воздвигнута, как думают, фараонами третьей династии (3122 до P. X.) Но в виду того, что мы, не останавливаясь, плывем мимо, Анжело, соблюдая интересы Фомы Кука и Сына, уверяет, что пирамида не относится к числу древних и названа «фальшивою» потому, что построена не фараонами, а Наполеоном I (говорил ему это le directeur), в виду чего осматривать ее положительно не стоит. Однако, что Анжело ни толкуй, для ученых эль-Харам-эль-Хадам особенно заманчива: до сих пор еще не отыскан вход в её покой [48] .
48
Если не ошибаюсь, он открыт в начале 1852 или в конце 1881 года.
Вечер был тих и прелестен, но заря вышла такая же неудачная как и утренняя, без игры цветов, без облаков, разорванных пламенем над краем земли, без тяжелых туч. раскаленных докрасна, как жерло вулкана: просто в той стороне, где скрылось солнце, безоблачное небо было светлее, чем с прочих сторон. На одну только минуту восток вспыхнул слабым розовым сиянием и снова потух, как будто за горизонтом сожгли бенгальский огонь, а потом от зари остались лишь две узкие бледные полосы — одна в небе, другая в реке. разделенные темною полосой берега.
Пользуясь лунным временем, пароходы ночью не отдыхали. Шум колеса над самым ухом, дрожание я стук машины не тревожили моего сна; но раза два я был пробужден как бы землетрясением, и спросонок неизъяснимый ужас овладевал мною. В продолжение нескольких секунд постель плавно ходила, точно на пружинах; потолок и стены рубки казалось, валились, но без грохота, бег треска, подобно карточным домикам; затем колеса останавливались и на палубе подымалась суетня. Однажды я услыхал, как испуганный Van den Bosch (Бельгиец) выскочил босой из своего помещения — он живет насупротив, возле другого колеса — и расспрашивал но-арабски матросов. Его никто не понимал. Ревностно изучая арабский язык, сосед мой всякое вновь услышанное слово неукоснительно заносит в книжку; успехи его далеко не отвечают прилежанию. Лишь утром узнали причину странных, ночных явлений: вследствие значительной зимней убыли воды пароход садился на мель.
День также проводим в безостановочном плавании, отложив на завтра помыслы о новых экскурсиях. Общество разместилось наверху по креслам-лежанкам и скамейкам, и только звонки, возвещающие чай, luncheon (завтрак) и обед, загоняют его в столовую. Кроме нью-йоркского семейства, по фамилии Поммерой (Pommeroy), и Бельгийца, cavaliere servante разбитной Miss Emely, есть тут чрезвычайно приличный на взгляд Француз, Tristan de Seville, qui fait partie d’une maison de commerce, попросту commis-voyageur; есть молодой очень белокурый пастор, Англичанин; есть приземистый Ирландец с глазами- стального цвета, которых он ни на минуту не сводит со своей пожилой подруги; смотрит на нее без нежности, без любви, а по привычке, и притом смотрит особенным образом, как будто только-что услыхал что-то весьма удивительное и вместе предосудительное; он вовсе не разговаривать; есть глубокий мыслитель, чуть ли не Немец, со взглядом полным возвышенных мечтаний и устремленным куда-то далеко, за край земли; сидит мало, больше ходит взад и вперед, держа под мышкой никогда не раскрываемую книгу в черном переплете и нося на своей особе печать глубокого благоговения к самому себе. «C’est comme le directeur», [49] с уважением шепчет о нем Анджело и наверно клевещет на бедного Брэма; есть мистер Джей (Jay), маленький, кругленький, живой Американец, точно отлитый из гуттаперчи; есть мистер Монро (Montrow), тоже Американец, ревматический старик с искалеченными пальцами, едва передвигающий ноги, обутые в спальные сапоги; в прогулках не участвует; за ним ухаживает довольно миловидная мисс Монро, его дочь; наконец есть еще несколько молодых людей неизвестной народности и неопределенного образа, тех молодых людей, что встречаются всюду во множестве, но присутствие которых замечаешь лишь тогда, когда остаешься с ними с глазу на глаз; кто-то из них начертал «Helen» в гробнице Ти.
49
Совсем как директор.
Одни туристы лениво двигают шахматами, другие лениво перелистывают путеводитель или роман Tauchnitz edition, большая же часть сидит, отдавшись созерцанию. На всех лицах сказывается благодатный отдых от забот и даже от мыслей. Только мыслитель усиленно морщит лоб, но очевидно притворяется. солнце светит так приветливо и горячо, воздух так чист и пахуч, так хорошо и просторно кругом, что думать о чем-либо право грешно. Дышишь, смотришь — и этого уже довольно.
Картина Египта ничем не поражает воображение. Нет в ней ни высоковерхих гор, ни гремучих потоков, ни девственных лесов, а между тем не оторвешься от неё, не налюбуешься ею. Прелестная в своем однообразии, она развертывается словно длинный свиток по мере того, как мы идем вперед. Тот же Нил, струясь, течет нам на встречу, вблизи грязно-бурый, вдали отражающей голубое небо, а по направлению солнца обратившийся в сплошной блик, на который больно смотреть. Плывут мимо те же невысокие берега обрывом (сажени в две-три), с голыми по пояс Арабами, черпающими из реки воду посредством колодезных перевесов, или с детьми пригнавшими на водопой ослов и протягивающими издали руку за бакшишем; плывут мимо те же ярко-зеленые поля без прогалин, деревни из земли или глины, пальмы редкие как оставленные на сруб маяки, купы акаций и сикомор, пасущиеся верблюды, работающие феллахи, женщины в темных одеждах; а в отдалении, на востоке и на западе, как бы неподвижные, стоять заключающая дол возвышенности Аравийской [50] и Ливийской пустыни, — эти вековые кладбища Египта, — песчаные холмистые гряды с пирамидами и засыпанными гробницами, или каменные цепи, по стремнинам которых, подобно гнездам береговых ласточек, чернеют могильные пещеры.
50
Пустыня на восточном берегу со времен Геродота зовется Аравийскою, хотя от Аравии она отделена всею шириной Чермного моря.
Только означенные возвышенности, за коими с одной стороны до Красного моря, с другой до Атлантического океана расстилается мертвая пустыня, служат справа и слева пределами видимого пространства, так что всю Нильскую долину от Каира до Ассуана, т. е. весь населенный Египет, за исключением разве некоторых оазисов, можно во время путешествия осмотреть в бинокль, не сходя с парохода [51] .
Горные цепи сравнительно невысокие, в несколько сот футов, отстоя одна от другой на десять, пятнадцать верст, не стесняют степного приволья, не гнетут и не давят вас; только изредка соступаются они и грозно хмурятся друг на дружку, разделенные лишь омывающею их подошвы рекой.
51
Следовательно большая часть страны необитаема и потому-то в общей сложности на квадратную милю жителей приходится меньше чем в Европейской России. На пространстве 1.021,854 квадратных километров живет население в 5½ миллионов.
Нил с каждым днем становится величавее, и сегодня ширина его местами достигает версты, — но в Египте он везде уже Бахр-эль-Абиада, под Хартумом. Царица рек Старого Света не следует законам управляющим прочими реками: чем дальше от устья, тем больше в ней воды. Объясняется это тем, что по своем образовании, т. е. по слиянии рек Белой и Голубой, Бахр-эль-Абиада и Бахр-эль-Ацрека (в буквальном переводе не «голубая», а «темная», «мутная река»), Нил принимает в себя всего один приток, Атбару — слева Близ Хартума, — и отсюда до Средиземного моря, на протяжении более двух с половиною тысяч верст, течет под жгучим солнцем через бесплодную пустыню, известная полоса которой обратилась в цветущий край только благодаря самой реке: родит сторицей лишь пространство, захватываемое её летним половодьем, а чего не касается чудодейственная влага, что хотя на вершок подымается над уровнем разлива, все то песок или камень.
Особенно занимает меня пернатое племя на Ниле. У береговых уступов нет любимых прибежищ болотной птицы — осоки и камышовых зарослей, рисуемых порой на египетских пейзажах; ни тростиночки не растет на берегу; быть-может теперь не время. Зато в реку вдаются большие песчаные отмели, часто отделенные от суши протоками и образующие таким образом острова. Отмели эти, плоские едва приметные над водой, представляют становища всяких голенастых и плавающих, стадами греющихся на припеке. Грузные пеликаны, — штук по восьми, по десяти, не больше — видны в значительном отдалении за обширными плоскостями в неприступных для парохода местах. Ближе, остолбеневшими зеваками, скорчи в клубком шею, стоят на одной ноге цапли; крупные белые чайки, утомленные баюканьем волн, вышли отдохнуть на мокрый песок; как бы прибитые к берегу, дремлют утки всевозможных видов; а бойкие кулики, длинноносые и коротконосые, большие и маленькие, в хлопотах без устали бегают и посуху, и по воде. В небе над Нилом широкими кругами ходят речные ястреба и протяжно посвистывают; но водяная птица видимо не опасается их. Должно-быть у ней есть свои часовые, зорко следящие за разбойничьим отродьем. Если верить легенде, всех птиц охраняет общий сторож на Джебель-эль-Деире; в настоящую минуту мы проходим у подножья этой горы. Сюда, по преданию, однажды в год слетается крылатое царство, чтоб избрать из своей среды сторожевую птицу, имеющую 12 лунных месяцев безотлетно сидеть на вершине и ожидать следующих выборов.
Джебель-эль-Деир скалистою в несколько верст стеной насунулась с востока к самому Нилу. Ее увенчивает бедная, жалкая, не похожая на монастырь коптская обитель, Деир-эль-Адра. В этом месте несколько пловцов осадило Саидие и, к великому скандалу наших дам, взобралось на палубу. Дрожа всем бронзовым телом, образуя кругом себя лужи от стекающей воды, утопленники с крестными знамениями и возгласами: «Christian, Christian» просили у нас милостыню. То были иноки Де-ир-эль-Адры. Они имеют обыкновение брать приступом всякое проходящее судно для производства церковного сбора. Получив несколько пиастров, монахи с колесного кожуха поскакали обратно в Нил и устремились к новой добыче.
Наступил ясный вечер; солнце только-что закатилось; горы ушли в даль, и светлый Нил шире разлил свои воды. На средине реки видна верхушка мачты с концами притянутых к ней веревок, слегка колеблемых течением. Вода, рассекаясь о топ и снасти, пускает длинные струи и завивается воронками. Месяца два назад здесь случилось грустное происшествие. Из Каира великолепная наемная дагабия везла в Ассуан трех молодых девушек, дочерей некоего мистера Gorlev. Ночью налетел шквал, судно легло, черпнуло бортом и пошло ко дну: вероятно нерадивые матросы-Арабы, вместо того, чтобы на руках управлять парусами, закрепили их и легли спать. Как бы то ни было, все потонуло, никто не выплыл. Отец, узнав о гибели дочерей, пожелал, чтобы тела их остались схороненными в Ниле; с этою целью он купил дагабию, и яхта обратилась в богатый саркофаг. Трудно вообразить могильный памятник более дикий и поэтичны. и, чем этот конец мачты над речным раздольем, где ничто не указывает на существование человека, откуда не видать ни одной деревушки, ни одного жилья… Широкий Нил кажется еще беспредельнее вследствие пространных береговых отмелей, опустевших с наступлением сумерок. Бабы-птицы, цапли, чайки, кулики улетели Бог весть куда, а дикие утки мелькают в небесах вереницами черных крестиков. Там, в вышине, над водяною могилой девушек, творится — в этот раз дивно— смена светозарного дня с темною ночью (луна взойдет позже). Западная половина неба, наполнившись от окраин земли до зенита золотою пылью, зарделась нежно розовым сиянием (вчера оно лишь на мгновение слабо вспыхнуло и исчезло, как метеор); восток же окрасился ровною фиолетовою тенью и затем началась борьба — не света и мрака, а двух цветов, розового и фиолетового. Одинаково прекрасные, они оспаривают друг у друга обладание землей, — и чудится, что то ангел жизни и ангел смерти состязаются в неравном бою. Фиолетовый цвет быстро и могуче одолевает; постепенно густея и надвигаясь с востока, он поглощает в себя другую половину небосклона, — однако под конец останавливается, как будто не в силах сладить с противником: розовое же сияние, смешавшись с остатками золотой пыли, ушло в последнее убежище, узкую побагровевшую ленту над горизонтом, которая вся отдается в воде под низменным берегом и на которой черными грибками поганками вырезаются дальние пальмы. Именно оттуда, от этого теплого чудного света, как прощальный привет ангела жизни, несется смешанный запах гиацинтов и лимонных цветов…