Поездка в Египет
Шрифт:
— Maiutenant, проголосил он мне в ухо, после того как «papa», узнав из письма, что я служу в Константинополе, осведомился о генерале Игнатьеве и его семействе: — Maintenant il faut que vous allies au jardin chez les lapins et les antilopes.
У Лессепсов круглый год открытый стол, как у русских помещиков сороковых годов; разница в том, что здесь «соседи» съезжаются к обеду не из ближних имений, а со всех концов света. Сегодня, кроме меня, Русского, с берегов Босфора, за столом сидят дочь испанского консула в Каире, уроженка Андалузии, французский военный агент в Японии, проездом из Нагасаки в Марсель, кто-то из Бразилии, еще кто-то чуть не из Полинезии, наконец проживший несколько лет в Бомбее и Калькутте М. Victor, сын Лессепса от первого брака, молодой человек лет 30–35, носящий на себе тот особый отпечаток скучающей лени, который накладывает Восток на Европейцев. Il avait servi dans la diplomatic, mais depuis peu a quitte la carriere….
— He интересная страна, отвечал он на мои жадные расспросы об Индии, — совсем вроде Египта: зеленые поля, пальмы, реки, мутные как Нил, города из глины, скрипящие днем и ночью колеса водокачек, храмы в утесах, храмы в лесу, храмы в равнине — et avec ca, aucune ressource, pas de societe….
— А охота, тигры, jungles? [149]
— Jungles в том виде, как вы себе их представляете, встречаются лишь в романах, а тигры такая же редкость, как крокодилы в Египте: надо ехать за ними Бог знает куда; да и охота на слонах из-за железной решетки не представляет никакой опасности и потому не увлекательна. Не ездите же в Индию, там право скучно… как впрочем скучно всюду, за исключением Парижа.
149
Jungles — девственные степи Ост-Индии, покрытые лесом трав и камышей.
После кофе Лессепс-отец долго рассматривал висящий на стене план Измаилии с бледною канвой будущих улиц и с черными полосками в тех местах, где они уже застроились: вдоль озера, в некотором от него расстоянии, расположены в один ряд разделенные проспектами квадратные кварталы с круглыми площадями посредине (rondpoints) и с перекрестными улицами по перпендикуляру и по диагоналям; откуда бы ни дул ветер, он будет свободно гулять по всему поселению и уносить миазмы.
— Понравился ли вам город? спросил меня старик — не правда ли, он не может пе понравиться? Какой климат, какой воздух, какое купание и зимой, и летом…
Я конечно отвечал, что понравился, и он обещал подарить мне карту Суэцкого канала с маленьким планом Измаилии, ничем нельзя так обрадовать Лессепса, как похвалив любезный его городок. Он относится к нему с родительскою нежностью, как к своему Victor’у, в котором не чает души.
— Се pauvre Victor, не раз повторял он, взглядывая на сына — sans doute il va mieux, mais il a ete bien malade, oh, bien malade!
При блеске месяца Измаилия еще лучше, чем днем, и на возвратном пути в «Luxembourg» я снова следую вдоль и поперек всего города. Ветер слабо вздыхает за низкими оградами в темных садиках; совы совсем по-деревенски перекликаются с крыш; в небе посвистывают кулички; тени летучих мышей мелькают на песке, где в вырытых ямках озаренные луною спят собаки. Торговые улицы еще бодрствуют. У дверей лавок приказчики беседуют обо мне с приморскими людьми, в сущности совсем безобидными, но смахивающими под вечер на бандитов. В кофейнях слышится несложная музыка, да биллиардные шары продолжают вести между собою философский разговор.
Славно спалось мне под кисейным балдахином на одном из катафалков. Раннее воркование египетских голубей, — что-то среднее между пением кукушки и горлинки, — запах особой вервены, citronelle, из которой в Дамьете делают духи, церковный благовест, врывающийся вместе с ярким светом в растворенное окно и как бы наполняющий комнату, — все это в общей сложности разбудило меня. Сквозь полог в стеклянную дверь видны клок голубого неба, часть двора с зеленью на трельяжах и madamе Aspert в утреннем уборе, чистящая баклажаны и бобы для стола своего единственного постояльца. Но мне не суждено отведать её кухни: меня звали завтракать и обедать к Лессепсам на все время моего здесь пребывания.
Я лежу еще в постели, а слуга Араб уже вносит два рукомойника и полоскательницу с таз величиной… Это не умывальные принадлежности: в одном рукомойнике кофе, в другом молоко, полоскательница же должна служить чашкой; потом является хлеб, «pain de manage», длинный как балясина перил, и на тарелке кусок масла весом в несколько фунтов. По таким порциям можно с выгодной стороны судить об измаильском аппетите.
Что делать сегодня? Собственно надо бы ехать на раскопки города Рамзеса или Раамсеса, построенная Израильтянами для фараона-утеснителя {32}. Но пока там отрыта лишь стена храма и сфинкс, что для туриста, только-что вернувшегося из Фив, представляет мало любопытная. Начинаю с того, что иду к Лессепсам — и кончаю тем, что провожу с ними весь день: сперва бегаю и играю с детьми под надзором цветущей как пиония Альзаски, потом Лессепс показывает мне машину, usine, качающую пресную воду в Порт-Саид, далее по приглашению maclame Лессепс еду с многочисленным обществом ловить рыбу в Тимсе.
К машине на другой конец «набережной» повезла нас пара сытых, рослых лошадей, запряженная в крепкий помещичий экипаж — с виду плетеную корзину на колесах.
Кругом usine, содержимой в образцовом порядке и похожей на загородный дворец, с большим вкусом разбит крошечный садик; здесь, среди мимоз и бананов, мне впервые приходится видеть каучуковые деревья с гладкими как змеи ветвями. Смотря на толстые стволы в несколько сажень вышиною, не веришь, что деревья различных пород сажены которые девять, которые семь лет назад. Такую изумительную силу растительности следует приписать соседству нильской воды, проведенной сюда из окрестностей Каира и обтекающей в обводном канале город. В Суэце, в Измаилии и Порт-Саиде она, так же как в Нильской долине, превращает сыпучий песок в плодороднейшую почву. Между извилистых дорожек и миниатюрных искусственных скал устроено несколько бассейнов и небольшой пруд-резервуар, из коего гонится вода цвета жидкой грязи.
В просторной комнате, святилище чистоты и тишины, без малейшего шума обращается колесо десяти метров в поперечнике и с еле слышным шипением движется поршень. Конечно, гул и стукотня самой смиренной швейной машины показались бы в сравнении небесным громом. И в этой-то торжественной немоте творится великое дело: 10.000 человек круглый год снабжаются водой. Ее ежедневно перекачивается до 2.000 кубических метров. Вода бежит по двум чугунным трубам проложенным чрез пески вдоль канала {33}.
Рыбная ловля, на ракушки, донными удочками без тростей, была не особенно добычлива. Сперва попытали счастья на пристани. Тут никто ничего не поймал, кроме хозяйки, наудившей множество горбоносых дорад. Куда она ни садилась, закидывала ли завороженную удочку во всю длину лесы или роняла ее в бирюзовую воду у самых свай, чрез мгновение рыба уже трепетно билась на поводке. Час спустя, паровой катер увез нас в «лучшие места», но там перестало клевать и у madame Лессепс. Крючки цеплялись только за подводный тамарикс, росший когда-то на сухом дне озера и теперь кажущий из воды мертвые ветки, местами густые и узловатые, как вершины потопленного леса. А в огибаемой песчаными буграми заводи, над которою, ища где приткнуться, вилась стая резвокрылых чирят, рыбаки на наших глазах взяли сетью богатую тоню, вытащили, между прочим, аршинное чудо-юдо, полу-ерша и полу-окуня.
В заключение, когда удильщики приступили к коробу с закусками и винами, налетел с Черного Моря дождь, еще более задорный и веселый чем вчера, и в несколько приемов окатывал нас как из ведра. Я пострадал менее других, благодаря заботливости Лессепса. На машине он долго воевал со мной по поводу того, что пальто мое оставлено дома, и наконец сам заехал за ним в гостиницу.
Послезавтра предположена ловля в Горьких Озерах, облюбленном притоне всякой рыбы; жалею, что меня не будет: 24 февраля я непременно должен с утренним поездом вернуться в Каир.