Поездка в Египет

Щербачев Ю. Н.

Спустившись из беседки на высокую береговую стену, остающиеся, или точнее возвращающиеся, провожают более счастливых товарищей возгласами, выстрелами, маханием платков и салфеток. Пока лодка, высланная с парохода, уплывает по ровной воде, увозя странников к белоснежным палаткам, я еду воображением в Вади-Хальфу и до слез завидую Джонсону. Зачем не взял я билета до вторых порогов? Неутоленная, неутолимая жажда впечатлений влечет меня далее и далее. И мне кажется, не я один испытываю мучительную тоску по незнакомой стране; на многих лицах написаны зависть и досада, прикрытые улыбками и заглушенные дикими криками.

Драка между Негром и Арабом отвлекла наше внимание от тягостной перспективы чужого счастья.

Поссорились они из-за бараньей кости и в одно мгновение раскровянили друг другу лица; каждый силился сбросить противника со стены; слышалось рычание и щелканье зубов; одежда летела клочьями. Негр видимо одолевал; со своими длинными, хваткими руками и исковерканною от злобы рожей, он походил на. гориллу, которая, остервенившись в борьбе с человеком, грызет ему плечи, щеки, горло. Происшествие это дало сыну консула, случай обнаружить рыцарские чувства. Завязав в салфетку купленную им живую газель, Ахмет Мустафа устремился на помощь к побежденному, бросился сзади на Негра, скрутил его, закинул далеко в реку кость раздора и, спокойный, как ни б чем не бывало, вернулся беседовать с дамами.

Нас ожидает другое досадное обстоятельство: мы не будем „стрелять катарактов“. Над Филами дует северный ветер, и хозяин дагабии наотрез отказывается везти нас в Ассуан. „Кабы немного раньше — было бы можно“, утешает он.

Говорят, спускаться порогами очень весело. Переезд длится менее часа: дагабия летит стрелою, извертываясь среди скал и надводных камней, вы же смотрите себе на быстрину с высокомерною улыбкой, вызванною сознанием „опасности“, на деле не существующей. Но подыматься против течения. если и не веселее, то во всяком случае любопытнее: такой картины не увидишь нигде. Безусловно нагие люди с бичевой в руках карабкаются но береговым скалам; безусловно нагая команда пихается шестами. Ежеминутно по манию рейса (лоцмана) десятки людей то с берега, то с дагабии скачут в воду и переплывают поток. Стоном стоят исступленная брань и завывание „дубинушки“. А судно упорствует, едва подвигаясь; иногда вовсе станет и стоит часы с косностью убитого кита, которого сотни дикарей не в силах стащить с места. Случается ехать трое суток. Конечно, по прошествии получаса сценой насладишься вдоволь.

Владелец судна решается подвезти нас только к рождению порогов, откуда мы направимся сухим путем в деревню эль-Махату, чтобы там взглянуть на их полный разгул.

С острова вслед нам несется унылая песня: „элла, элла, эль бакшиш“, сопровождаемая скаканием и хлопаньем в ладоши. Кругом по-прежнему плавают люди-лягушки, имевшие спуститься вместе с дагабией в Ассуан; путешественники погружают их в воду, упирая в осклизлые спины конец трости или зонтики; вынырнув, амфибия ловко садится верхом на бревно и протягивает руку за наградой. Лодочники и продавцы, получив от буфетной прислуги остаток нашего студня, притихли и едят; но вдруг раздается слово „ханзыр“ (свинина)!“—они приходят в смущение; некоторые суют свои куски в нос туристам, вежливо прося их понюхать, не ханзыр ли? Студень действительно оказывается ханзыром и выкидывается за борт; мы продолжаем плавание в голодном молчании. Наконец, дагабия, увлекаемая течением, спешит причалить к берегу и неудало натыкается на скалу. Мы частью прыгаем на сушу, частью спускаемся по упертым в утес шестам, и без оглядки, в перегонки, бежим к верблюдам; оглядываться не на что: Нил, стесненный грудами камней, около которых вода слегка журчит и пенится, чрез какие-нибудь двадцать сажень пропадает за крутым поворотом. То же видно и с пропилонов. Выбор верховой скотины составляет теперь главнейший жизненный интерес. Я наметил себе самого большого верблюда и опрометью лечу к нему; в то же время с удивлением замечаю, что многие мужчины стремительно накидываются на ослов. Верблюд мой, я добежал первый!

Вот он, этот „корабль

пустыни“, столько прославляемый поэтами и путешественниками, в натуре жалкий и загнанный, плохо кормленный, вовсе не чищенный, с вытертою шерстью, с железным кольцом, зверски продетым в носовой перегородке… Он лежит в ожидании седока и ревет не то злобно, не то страдальчески, слюнявя бритый затылок вожака-мальчишки, который обеими ногами стоит на его согнутой ноге, чтобы помешать ему приподняться раньше времени, Мальчуган не замечает противных движений змеевидной шеи, не чувствует что горбоносая морда как в щипцы взяла сзади его голову: он весь ушел в созерцание нового эль-хавагии, посылаемою ему судьбой.

А эль-хавагия и не взглянет на него, эль-хавагии не но себе, эль-хавагия-озабочен… Вотще праздные ребятишки стараются развлечь его особого рода вальсом и акробатическими упражнениями на песке. Напрасно блещет небо, и светит солнце… Он только-что влез на какой-то жесткий остов седла, прикрытый дырявым ковром, чуть не слетел вперед, когда животное, подымаясь, встало сначала задними ногами, — чуть не свернулся назад;, когда затем оно водрузилось на передних, — и потом очутился на такой высоте, таким сирым и одиноким, что ему больше ничего не остается делать, как крепко-прекрепко держаться за деревянную луку и упорно смотреть между ушей исполина-животного.

Верблюд оказался тем самым, что вез мистера Джонсона. После первых шагов я понял, почему этот предупредительный кавалер столь любезно предлагал его мисс Монро: меня швыряло из стороны в сторону; я едва удерживался на высоком горбе и являл против желания образчик опрокинутого маятника. По неровному пути верблюд шел такою развалистою ходою, что с него пожалуй скатился бы и более отважный наездник, чем я; поэтому, в небезопасных местах вожак ссаживал меня наземь. Чтобы заставить верблюда лечь, он дергал за привязанную к кольцу веревку, как за шнурок звонка, после чего всегда следовал гневливый, мученический рев, крайне неприятный для уха.

У деревни эль-Махаты, соответствующей в торговом отношении Ассуану (местечко против Фил есть лишь пристань этой деревни), под сикоморами и думовыми пальмами, истомленные жарой туристы, погонщики и животные напились воды из общего колодезного бревна и затем двинулись к Нилу мимо огромных куч фиников, одетых, как в серые чехлы, в дорожную пыль; странно видеть в таком небрежении сласть, продающуюся в других местах по фунтам и в коробках. Здесь это хлеб насущный, а хлеб, как известно, нигде не пользуется особенным почетом. На воздухе, под лучами солнца, плоды обратились в тощие, сухие деревяшки.

Около эль-Махаты те же каменные груды по берегам, то же течение сильное и могучее, но без гула, без грохота, без плеска горных рек; журчание струй у камней да вечный шепот пены не в силах разбудить мертво-скалистой окрестности, и если бы померк всеоживляющий свет египетского неба, Нил выглядел бы настоящим Коцитом.

Вообще пороги не живописны и не величественны. На всем их протяжении нет ни одного водопада. В самой бурливой части, узком проходе Баб-эль-Шелала, где фараоны, по пути в Эфиопию, в громких надписях хвалились идучи на рать, — 150 футов течения имеют лишь десятифутовый уклон.

В том месте, куда мы подошли, человек двадцать деревенских жителей прыгали с высокого камня в реку, выносились на берег ниже, шагах в пятидесяти, бежали нагишом назад, прыгали снова, и казалось этому круговому движению не будет конца. Некоторые мошенничали, окунаясь в водоворот лишь там, откуда прочие выползали после крушительного плавания; иные медные лбы не давали себе даже труда намочиться и как бы за то просили бакшиш, что сняли с себя рубаху зли ремешковый пояс. Голый старик держал за и лечи голого юношу и с отеческим самодовольством повторял: „Real, cataracta, Soudan, Nubia“… Оба были совершенно сухи.