Поездка в горы и обратно

Слуцкис Миколас

Столик в уголке интеллектуалов, горячий кофе, рюмочки с коньяком.

— Как же ты, господи? Откуда? — не могла надивиться Лионгина, хотя моментами уже хотелось выскользнуть из импонирующей, все еще ни к чему не обязывающей игры.

Извинись, сбегай к телефону и вернись с опечаленным лицом. Непорядки за кулисами, напортачили электрики — видишь, какая собачья работа? — давай встретимся завтра, или нет, лучше позвони, вот моя визитка. Она увидела свою изящную надушенную визитную карточку возле Аниной рюмки. Мысленно убрала ее. Игра нравилась, что-то сулила и тянула туда, куда одной скользить страшновато. Краем глаза следила за соседними столиками,

ловила тайком бросаемые взгляды. Они были неожиданностью не только для самих себя. Сидя визави, очаровательно подчеркивали достоинства и недостатки друг друга. Последних, кстати, было немного. Чуть длинноватые и сухие руки Ани. Слишком выбеленные волосы Лионгины — перестарались, стремясь угодить, в парикмахерской.

— Я ж говорила. Из Шяуляя. Слыхала о заводе телеузлов? Там работаю. Не на конвейере, разумеется. Главным экономистом.

— Ты, Аня, кончила институт? — неосторожно спросила Лионгина. Аницета сбежала, не кончив. Сверкнула и беззвучно нахлынула черкая вода.

— Разве диплом — самое главное для женщины? — ловко ушла от вопроса Аня.

— Что же тогда самое главное, скажи!

— Могла бы ответить, как пишут в «Советской женщине». Любовь, семья, чуткость, нежность и так далее. Отвечаю коротко и ясно: удача!

— За твою удачу, Аня!

— За твою!

Чокаясь и выпивая — Аня отхлебывала больше, — смакуя сигарету, они так и ели друг друга глазами. Что изменилось за десять лет в Анином лице, Лионгина еще не поняла. Грим, да, грим, но ведь других женщин грим превращает в кукол, во фрагменты оштукатуренной стены. Анино лицо, даже с большим носом, отбрасывающим тень, когда она поворачивает голову, выглядывает словно из старинной рамы — с таким вкусом пострижены и уложены черные волосы. Вместе с тем чертики в глазах не перестают убеждать: длинный нос и маленькие глазки — не главные детали портрета. Тем более что разрез глаз с помощью косметики умело увеличен, а острый нос торчит загадочно, как у француженки или итальянки. За ними — за этими яркими чертами лица, могущими одних восхитить, а других оттолкнуть, — скрывается нечто непонятное, трудно объяснимое, и губы Ани, сложенные наподобие бутона, все время вздрагивают, чтобы не раскрыться широко и не выдать хозяйку. Поэтому создается впечатление, что она иронизирует над попытками сразу раскусить ее.

— Знаешь, что я заподозрила? — призналась Лионгина, когда коньяк ударил в голову. — Что ты надо мной смеешься.

— Многие так говорят. Но ты, Лина… Я просто обмерла, увидев тебя! И, еще не узнав, подумала: вот идеал женщины! Не осуждаешь меня? Все кажется — осуждаешь.

— Ты смеешься, не смеясь, я осуждаю, когда не думаю осуждать. Какие мы, Аня?

— Судя по стрелам бородачей, кое-чего стоим! — Аня игриво улыбнулась.

Было неспокойно и странно приятно ходить на цыпочках над пропастью откровенности.

— Где думаешь приткнуть свой чемоданчик?

— Есть общежитие.

— Будешь куковать в общежитии? Могу легко устроить тебе гостиницу.

— Ого-го! Я не наследница сокровищ Онассиса.

— Слушай, может, поживешь у нас?

— А твой дворянин? Не встанет на дыбы?

— Правда, ты называла его дворянином. Как давно это было, Аня!

— Не помешаю твоему ученому? Хорошенько подумай.

— Ему никто не помешает.

— Недовольна им?

— Почему? Довольна. Мы прекрасно ладим, правда, Алоизас немножко… Как бы это сказать? Ну, раздражителен, что ли.

— Прости, ему уже стукнуло полсотни?

— Сорок восемь.

— Тогда

ясно — нелегко, когда жена молодая и деятельная.

— Не думай обо мне так. — И Лионгина вздохнула, отбрасывая в сторону более тяжкие грехи. — Поехали к нам? Увидишь, как мы устроились. Сдается, не так уж плохо.

— К общежитиям мне не привыкать стать, а вам будет хлопотно. Смотри, чтобы потом не пожалела.

Из-под черной челки глянула совсем незнакомая Аня, непроницаемая ее жизнь. Уютно вздрогнул бутон губ, и чужую женщину вновь заслонила подруга юных дней, полная добрых воспоминаний.

По дороге домой Лионгина усомнилась в своем скоропалительном решении. Увидишь, как мы устроились. Сдается, не так уж плохо. Постаралась убедить себя, что ни к чему другому не стремится — покажет три просторные, оклеенные обоями комнаты, облицованную цветной плиткой ванную, финскую мебель в гостиной и чешскую люстру. Показать хотелось — разве мало усилий затрачено на ковры, дорогую посуду и прочее, без чего уважающий себя человек сегодня не уважаем другими? — однако настораживало ощущение, что все происходит не по ее, Лионгины, желанию, а подталкивается чьей-то безжалостной рукой. Кто-то — вероятно, своевольный баловень — время! — ткнулся в затылок стальным коготком и, больно царапая, убеждал, что она поступает правильно, заглушал возражающий голос разума, без которого полчаса назад Лионгина и шагу не ступила бы. Потерянной казалась и Аня, в тесноте троллейбуса ее шарм несколько поблек.

Пегасик сопит, навалившись на руль, — не успевает открыть дверцу.

— Куда теперь, мать-начальница? — Его глазки испуганно моргают — чуть не проспал свое счастье.

Готов облететь весь земной шар, только бы включила в гастрольную бригаду. Еще не заслужил, посмотрим. Она закрывает глаза, откидывает назад отяжелевшую голову. Небо вросло в землю, ничто не движется, не едет, только огни фонарей больно чиркают по зажмуренным векам.

— Никуда! — Ответ неожидан для нее самой.

— Чем не угодил? От всей души, мать-начальница. Куда угодно и когда угодно. Только свистните!

— Хорошо, свистну. А теперь…

Домой, куда же еще. Давно пора домой. Машина везет и убаюкивает не ее — ее усталость. А вдруг они подумают, что шпионю? Велела не ждать, ужинать, ворковать, и вот вам — прискакала… Нет, милые. Любезничайте себе на здоровье. Алоизасу полезно подвигаться. Располнел, еле дышит.

— … в «Хронику»! «Земляничная поляна» Бергмана, если не ошибаюсь. Хочу еще разок посмотреть.

— И я!

— Вы? Почему вы? — Голос у нее злой.

— Хотел и я… еще разок.

— Тогда не надо, нет.

— Пошутил я, мать-начальница.

— И не ждите меня. Курсируют троллейбусы.

Пять спин возле кассы и пять минут до начала. Успею! Забыться в темноте, тебя нет, не ты сдерживаешь дыханием или вздыхаешь — кто-то другой, проще и лучше тебя, хотя у него сотня глаз, сердец и ног, которые начинают ожесточенно топать, если пропадает звук. Тащила своего чурбана — не вытащила. Не выносит давки, духоты. На самом деле боится расслабиться, дышать вместе с растворившимися в темноте безликими людьми. Что, и в кино уже никогда вместе не сходим, как нормальные люди? И мне с тобой — в барсучью нору? Не полезу! Она слышит свой голос, громко требующий у кассирши билет. Через полтора часа ринусь домой. Буду благодарить в душе землю и небеса, что есть у меня дом. Какой-никакой, а дом… нора.