Поездка в горы и обратно
Шрифт:
Что же все-таки выяснилось? А вот что…
Случается, пролезают в институт за взятки, однако бывает это редко, не как правило, вопреки тому, что утверждают авторы жалобы. Тем более не доказано, что взятки попадают к проректору. Коврик же — собственность Эугениюса Э., принес из дому, прикрывал пробитую при ремонте и не заделанную дыру в стене. Не поленились ревизоры поднять экзаменационную документацию за несколько лет, обнаружили, что, с одной стороны, были работы, удостоенные завышенных оценок, с другой — недооцененные, но такое бывает с незапамятных времен и зависит от темперамента, настроения, вкуса экзаменатора, даже от приступа радикулита. Ревизия выявила сотни недостатков, однако факты повального взяточничества не подтвердились. Часть фамилий, упоминаемых в жалобе, выдумана, часть принадлежит рассеявшимся по всей стране,
Масштаб акции — отвратительное словцо, не правда ли? — десятки опрашиваемых комиссиями, отрываемых от работы людей — таскали и его свидетельствовать! — подавил Алоизаса. Среди сотрудников не прекращалась грызня, распространялись, как чума, недоверие друг к другу, подозрительность и зависть. Снова пришлось преодолевать в себе соблазн порадоваться несчастью другого, снова мучительно сомневаться, где проходит граница меж добром и злом. Н. же, напротив, восхищался переполохом, носился по институту, предрекая новые бури.
— Поздравляю! Поздравляю! Видите, коллега Алоизас? Заметались, как отравленные крысы! Извиваются, словно гадюки с вырванными жалами! Наступило и для мафии плохое времечко, вынуждены являться, давать объяснения, любезно улыбаться. Если не сегодня, добьем завтра!
Он наслаждался неурядицами, а коллектив стонал, будто застигнутый ураганом лес. Более того — Н. считал себя этим ураганом. Маленький, хилый, почти растоптанный человечек, а какую бурю вызвал! И еще божится, что-де не он автор той полуторакилограммовой жалобы. В самом деле, не его рукой писана, хотя, без сомнения, им вдохновлена, нашептана.
— Это лишь начало, милый Алоизас! Они у нас еще не так запляшут, когда придет время! — кипятился Н., его глазки вылезают из орбит, грозя своим сверканием поджечь все, что еще не горит. — Я этому Эугениюсу такую мину подложу… Не простую — атомную. Как и положено в наш термоядерный век!
Согласно плану Н., Алоизас должен был письменно засвидетельствовать, что отец Эугениюса сотрудничал в 1941 году с фашистами. Залив глаза водкой, торговал имуществом, награбленным у евреев и других расстрелянных оккупантами граждан. Основанием для такого обвинения было знаменитое досье Н., о котором проговорилась Алоизасу его Магдалина. В действительности — как помнится Алоизасу — отец Генюса пил от крайней нужды. Зимой в их избе замерзала вода, крысы карабкались по стенам и сваливались детям на головы — вот в какой нищете жили! В начале войны в соседнем с ними доме сбежавшего аптекаря поселился австрияк — военный инженер, строивший неподалеку склады. Негодная кровь текла в венах этого парня — он постоянно мерз. Мать Эугениюса стирала ему рубашки, отец рубил дрова, топил в доме печь — вот и все сотрудничество с фашистами. Австрияк, мешая немецкие слова с польскими, совал иногда женщине кусок мыла или коробочку мармелада.
— Я протестую… Это непорядочно… гадко… Решительно протестую… — прохрипел Алоизас севшим от волнения голосом, когда Н., весь светясь и дружески теребя его плечо, изложил детали своей «мины». Нет, никогда он не согласится, никогда не полезет в эту грязь, но как, даже высказав отвращение, устоять против душащего дыхания, против все еще завораживающей страсти фанатика?
Едва ли Н. легко выпустил бы его из своих когтей, если бы не Лионгина. Она нарушила обет молчания — никогда и словом не обмолвилась при посещении Н., будто ожидала своего часа. И вот этот час настал. Скривив в улыбке не скрывающие отвращения губы, она выложила на стол стопку бумаги.
— Что это? Что? — Н. взъерошился, воинственно выставив сморщенный лоб.
— Досье. Документы о том, что вы заставляли моего мужа лжесвидетельствовать. Я побывала у юриста. Ваши действия носят преступный характер.
Н. схватил своими щупальцами бумаги.
— Не утруждайтесь. Копии. Оригиналы там, где следует. — Теперь она улыбалась любезно, даже успокаивая, так как сникшего человечка прошиб пот, лицо его постепенно бледнело. — Есть и другое досье — как выгнали вы из дому дочь сожительницы.
— Ложь, вымысел врагов!.. Я за правду… за правду-матку!.. Вы — змея, Губертавичене, змея!..
— Вам хотелось бы, чтобы все были кроликами, да?
— Коллега Алоизас! Почему
Ладонь Лионгины скользнула по спине мужа. Он вздрогнул, испугавшись и этой тяжести.
— Неужели думаете, что я приняла эти меры втайне от мужа?
Алоизас еще глубже втянул голову в плечи. Такой поворот событий и хладнокровие Лионгины были для него полной неожиданностью.
Погрозив кулачками, Н. убрался вон и с того часа словно сквозь землю провалился, будто пренебрег нашей планетой и перебрался на другую. Очухавшись по прошествии некоторого времени, Алоизас даже усомнился в его существовании. Может, И. лишь материализовавшееся во плоти его собственное искушение? Как Берклиана? Как танцующая на канате золотовласая гимнастка? Нет-нет, гимнастка — реальность! Она уверенно продолжает выделывать свои трюки.
Обдумав тщету своих попыток, он решил ничего больше не предпринимать. Так лучше. Даже борясь за справедливость, не замечаешь, как нарушаешь чуткое равновесие между добром и злом. Когда торопишься, без оглядки рвешься вперед, то забредаешь в болото, обрастаешь илом лжи. Не мне шагать, высоко поднимая ноги и разбрызгивая грязь!
Однако в этом новом состоянии, окутанном мглой и подобном сну наяву, Алоизас очутился не только напуганный тенью бывшего коллеги Н. Гертруду на пешеходной дорожке сбил троллейбус. Сбил и в полном смысле слова раздавил. Была пятница, ошалевшие люди носились по улицам кто куда — одни на природу, другие на свадьбу, третьи просто так, без цели, а кое-кто спешил к гибели, если не своей, то чужой. В число чужих попала и сестра Алоизаса, никогда не нарушавшая никаких правил. Можно сказать, что вся ее жизнь была вереницей исполнения всевозможных правил и установлений, более или менее совершенных. И все-таки именно ей суждено было погибнуть от слепого следования правилу, предписывающему переходить улицу на зеленый свет. Что в этот момент по мостовой мчался троллейбус, было виной не правила, а нарушившего его водителя. И Гертруда упала, рассыпав антоновские яблоки, несла им, вернее, Алоизасу, хотя подарки сестры и другие знаки внимания с ее стороны бесили его. Яблоки раскатились по асфальту, Гертруда осталась лежать на месте. Накануне они беседовали по телефону, до нее дошли слухи о его, Алоизаса, связях с каким-то кляузником, она должна поговорить с ним с глазу на глаз. Впоследствии Алоизас не раз думал о том, что, шагая по зебре, оберегаемая зеленым глазом светофора, Гертруда, видимо, переживала из-за него и не заметила приближающегося чудовища…
Отчетливо вспомнилось детство: зонтик, складной стульчик, ее крепкие оберегающие руки. Однако потеря единственной сестры затронула не только сферу эмоций. Неожиданная ее смерть отменила одни законы и выявила другие. Он почувствовал себя так, словно неожиданно сместились земные полюса или навалилась на плечи какая-нибудь другая сила, регулирующая движение планет. Не будет больше стеснявшего и обуздывавшего его гнета, от которого он постоянно пытался освободиться, однако исчезает и прочная, неколебимая стена, за которой всегда можно было укрыться. После смерти сестры выяснилось: все, совершенное им в жизни — попытки сделать что-то в науке, дружба с восхитительной Р., потом женитьба на Лионгине, — все было лишь воплощением предначертаний Гертруды и в то же время — сопротивлением им. Только она продолжала верить в него, когда все другие уже разуверились. Пока Гертруда была жива, оставались и ориентиры, еще в детстве подобранные ею для него, виднелись ведущие к ним дорожки, пусть заросшие репейником и лопухами. Словно в холодильнике, хранились в ее памяти его планы и порывы. В один прекрасный день дверца распахнулась бы и Алоизас смог бы извлечь и высоко поднять свои великие замыслы, как сунутый в холодильник букет тюльпанов, чтобы не распустились до срока, — вот какие цветы помогла мне вырастить сестра, любуйтесь! Лишь теперь Алоизас ощутил горечь одиночества, хотя считал, что любит быть один. Лишь теперь понял, что в бесконечной, постепенно расширяющейся Вселенной для него сохранилась единственная крупица тепла — Лионгина, однако, в отличие от Гертруды, она никогда не будет принадлежать ему целиком. Вот почему не спешил он ставить памятник, который придавил бы не только сестру, но и его. Теперь Гертруда стала ему милее, хотя по-прежнему не могла приноровиться к нему, а особенно — к Лионгине…