Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки
Шрифт:
В печальные дождливые предвечерние часы, когда зеленоватые газовые светильники и рамы освещенных окон купаются в огромных лужах, по аллеям, мимо черных, насквозь промокших деревьев, согбенные старушки в трауре шлепают по грязи к вечерне. На улицах угасает последняя синева прошедшего дня, и контуры прохожих, подобно темным пятнам акварельной краски, расползаются на фоне забрызганных грязью серо-коричневых деревянных, типично провинциальных заборов. В эти тихие минуты приоткрытые золоченые двери какой-нибудь церкви Богоявления манят к себе так гостеприимно, в розоватом свете, заполняющем пространство храма, так сверкают огни, и видны престолы красного дерева с золотыми ампирными гирляндами, и хор поет с такой идиллической торжественностью, что убогие человеческие существа тянутся сюда, как темные атомы, увлекаемые мощным магнитом метафизического обмана и иллюзии. Каждый входящий во врата церкви похож на мечтателя из пьесы Метерлинка, блуждающего в поисках утраченного счастья. В этом мире святых
Есть, однако, в московских церквях и изображения Христа отчаявшегося, безнадежного, истекающего кровью, потерявшего всякую надежду, с устремленным в пустоту взглядом проигравшегося картежника или самоубийцы. Такой Христос со страдальческим, покрытым копотью ликом в золотом окладе смотрит из своей черной ниши, подобно индийскому гипнотизеру, на детей, проходящих мимо него цепочкой и хихикающих над заплесневелыми привидениями эпохи Ивана Грозного.
Русские дети сегодня ходят в церкви, как в музеи, и они разглядывают все эти святыни с ощущением дистанции, с которой мы, будучи детьми, наблюдали божков и прочий уклад какого-нибудь бронзового века или центральноафриканской культуры. Хорошо стоять в какой-нибудь московской церкви на Страстной неделе, когда священник повествует о Муках Господних. Пар изо рта певцов курится в полутьме и леденеет в густом облаке. Где-то в глубине ковчега молятся нищие, в зеленоватом мерцании лампадки, вздыхая, вполголоса напевает простуженная старуха. Одновременно через этот музей проходит цепочка детей, посмеиваясь над призраками, нарисованными на стене церкви. Божество становится смешным в глазах свободных детей. Мрак, агония!
Тяжкое, болезненное умирание в бессонную пасхальную ночь проявляет свой горячечный протест. Православие лихорадочно стремится снова выпрямиться во весь рост, захватить в свои руки хоругвь, победить Антихриста и под победным адмиральским стягом начать в сиянии фейерверка плавание к великим и светлым, триумфальным победам.
Двух- и трехэтажные московские храмы в эту ночь были ярко освещены, как рестораны, и из всех окон лились широкие снопы света. В квадратах оконных переплетов двигались тени верующих и были видны резкие силуэты православных, кланявшихся и осенявших себя подобострастным и подчеркнуто набожным византийским крестным знамением — с правого плеча на левое. В скромных, неказистых церковках на окраинах скрипели деревянные ступени; здесь пахло хвоей, человеческим потом и сальными свечами. Горел свет и в жилищах обитателей предместья. Слышались голоса подвыпивших мужчин, пиликанье гармоники и скрип немазаных дверей. Через освещенные окна можно было разглядеть зеленоватые банки из простого стекла с солеными огурцами, сметану, окорока в газетной бумаге, а также белые пирамидки пасхи с изюмом, завернутые в белые салфетки и завязанные на угол с кончиками, торчащими, как заячьи уши.
Темноту освещали зеленые газовые фонари, и на улицах ощущалось тревожное, оживленное волнение: темные массы людей двигались к всенощной. Там и сям по уличной грязи рассыпались раскаленные белые вспышки магнезии в несколько тысяч электрических свечей, и тогда можно было увидеть галереи разных помещений, битком набитых потными телами. Это были коммунистические клубы, где проводились антирелигиозные партийные собрания, и можно было рассмотреть энергичные жесты ораторов и увидеть красные ленты с написанными золотом лозунгами и зелень венков у фотографий Ленина. Где-то забыли закрыть дверь, и тьму оглашали звуки тромбонов, похожие на зов военного горна.
Все церкви на улицах светились, как оперные кулисы. Там мигали зеленые и красные лампадки, сверкали иконостасы, громко пели слепцы, там толкалось множество женщин в красных якобинских косынках, и они улыбались, обнажая здоровые белые зубы. А в подземных церквях, под закопченными, сырыми сводами по иконам и драгоценным камням окладов ползли зеленоватые тени, как от мертвецов и утопленников. Застекленные витрины со святынями, лики святых угодников на стенах, изображения христиан — все это виделось словно в мрачном освещении покойницкой. Фрески с изображением мертвых мучеников, царей и святых, их монументальных фигур, величественных в своей диспропорции, — изображения распятого Христа, протягивающего свои окровавленные перебитые руки через весь купол, тени каких-то хромых горбунов, скорчившихся у алтаря, чьи тени призрачно колышутся по высоким стенам с золотой мозаикой, — все это вместе с прихожанами, с женщинами и детьми, с бесконечным количеством похожих на маски красных распаренных лиц то сливалось, то разливалось в беспокойном движении, исполненном мистического беспокойства. Через щель в золоченой доске иконостаса царских врат можно было видеть бородатых священников, которые натягивали белые рубахи и облачались перед выходом к публике, как артисты в актерской гримерке. Верующие покашливали, стряхивали грязь с обуви, из их губ и носов шел горячий пар; люди разговаривали вполголоса, выходили на улицы, темными волнами вливались в церковь, поднимались по деревянным ступенькам двухэтажных храмов с лицами, сияющими в отсветах свечей и красными, как в скарлатинной лихорадке. В давке у какой-то крошечной двери кто-то машинально поднял руку, и она показалась окровавленной или намазанной красной краской. Где-то отчаянно завизжала собака, наверное, ей отдавили лапу. В одном месте мимо меня прошла рота поющих солдат; мне показалось, что они пели по-венгерски.
Итак, я стоял в сравнительно недавно отреставрированной барочной церкви с белым золоченым иконостасом, освещенным, как сцена в опере Моцарта, и наблюдал беспокойную игру лампадок и свечей в рубинах потира и на закованных в серебро огромных церковных книгах. Народ, заполнивший храм, — служанки, чиновники, вдовы, девушки из мещанских семей, — пел старинную, старославянскую пасхальную песню «Христос воскресе». В иконостасе были выставлены безвкусные жанровые картинки восьмидесятых годов, в золотых рамках, — умильные, розовые, одномерные и совершенно плоские. Со сводов, варварски раскрашенных белой штукатуркой безвкусными академиками-реставраторами царского времени, свисали дорогие люстры в стиле модерн и гирлянды искусственных цветов. А за несколько минут до того, как толпа внесла меня в эту недавно оштукатуренную церковь, я присутствовал на праздновании «коммунистической Пасхи» в детском пионерском клубе.
Дети из этого пионерского клуба показывали антирелигиозную композицию собственного сочинения — балет в сопровождении хора и оркестра. Около сотни мальчиков и девочек в синих матросских костюмчиках под свист сирен и треньканье балалаек изображали греблю на мейерхольдовской конструкции, символизировавшей победоносный адмиральский корабль пионерской «советской Пасхи». На носу корабля развевался красный флаг с надписью «VIII Коммунистическая Пасха», а ритмическая гребля происходила под пение детского хора:
Никогда, никогда, никогда Пионер не поклонится богу! [346]Так и плыл этот корабль юных моряков, на котором сидели и очаровательные светловолосые русские девочки, и серьезные пионеры, и смуглые дети из Азербайджана и Бухары. Рядом с белокурыми москвичками гребли и юные монголы, и татары, и латыши, и немцы Поволжья, и все они пели:
Никогда, никогда, никогда Пионер не поклонится богу!346
Дан перевод авторской версии на хорватском языке. (Прим. перев.).
По пути своего плавания корабль под названием «VIII Коммунистическая Пасха» встречает процессию, состоящую из православных патриархов, толстых монастырских настоятелей, монахов и монашенок, шествующих со святыми мощами и иконами в облаках ладана. Действие балета развивается следующим образом: матросы с «VIII Коммунистической Пасхи» бросают якорь, высаживаются на берег и ведут антирелигиозную пропаганду среди участников православного крестного хода. Все кончается тем, что дети, играющие церковников, срывают свои бороды, рвут на себе облачение и бросают иконы, монашенки становятся морячками, и все вместе они усаживаются на корабль «VIII Коммунистическая Пасха» и отправляются в плавание, дружно распевая:
Никогда, никогда, никогда Пионер не поклонится богу!Я стоял в недавно побеленной и отреставрированной церкви, слушал пасхальные гимны и размышлял об относительности человеческих ценностей. Сколько сил и энергии должен вложить в борьбу с химерами религии ребенок из европейской страны для того, чтобы завоевать право нести во втором классе гимназии белое знамя того, что мы называем «свободой совести»! Сколько оплеух, побоев, дурацких контраргументов и унижений должен вынести такой сторонник Дарвина и Фейербаха, прежде чем он решится выпрямиться и высказать вслух свои личные убеждения за столом в родительском доме, перед своим законоучителем, в церкви и в школе! А здесь дети сочиняют свои атеистические балеты, пляшут в пасхальную ночь и распевают невинные песенки, из-за которых у нас их стерли бы в порошок.