Поездом к океану
Шрифт:
Сейчас, вдовой, она расцвела в своей женственности. Но никаких чувств себе не позволяла, вполне трезво оценивая собственную привлекательность как рычаг, с помощью которого можно добиться если не всего, то очень многого. Добавить к тому немного кокетства — и выйдет идеальная картина жизни. Жизни давно уже осточертевшей.
И все же она для чего-то позвала этого Лионца, который ей даже не представился. И, к слову, не ответил, придет ли.
Должно быть, всему виной скука. Оттого и оторваться там, у причала, от этого мужчины у нее не вышло, каждую минуту она давала себе обещание, что сейчас уйдет, а вместо этого придумывала все новые и новые слова,
Аньес бесконечно скучала в этой глуши, в которой росла, зная каждый камень и каждый куст.
Тур-тан, Дом с маяком, как его все чаще называли те, кто приезжали в Требул, располагался в стороне от поселения, и из окон его было видно океан, от которого здесь захватывало дух. Когда поднимались волны, они иногда почти достигали стен фермы, хотя та и была построена на возвышенности. От самой фермы можно было добраться до полуразрушенного маяка, сложенного из красного камня круглой, сужающейся к верху башней. Он возвышался на одинокой скале в пятидесяти метрах от берега. И мощеная бусчаткой дорога тонкой стрелой устремлялась к нему, превращаясь в высокий мост.
Смотрители маяка[1] из поколения в поколение жили здесь же, на ферме. А когда его закрыли вскоре после завершения строительства нового, на острове Тристан, земля и дом переходили из рук в руки, пока ее не выкупил родной отец Аньес, редкий мечтатель, имевший достаточно средств и власти, чтобы позволить себе мечтать. Герой Великой войны, снискавший славы, но не нашедший пути назад. В конце семнадцатого года он получил краткий отпуск домой. В восемнадцатом родилась Аньес. О том, что у него дочь, он так и не узнал. Это случилось у реки Марна в самом конце весны. Мать Аньес была странной вдовой. Ее первого мужа похоронили там, где он погиб. Тела второго она тоже так и не увидела. Должно быть, так даже лучше — хранить родных в памяти лишь живыми.
Аньес, похоже, унаследовала ее судьбу. И всегда, с самого детства верила, что это невыносимо грустно — умирать весной, когда все вокруг должно подтверждать, утверждать жизнь единственным приемлемым законом бытия.
Все, что осталось ей от отца, которого она не знала, — этот старый Дом с маяком, перестроенный в настоящее поместье. Все, что осталось ей от Марселя, которого она любила, — неистребимая вера в себя.
Мадам Прево, Женевьева, мать Аньес — единственная, кто и сейчас оставалась с ней. Это она, а не кто-то другой, управляла фермой. И подушка в комнате дочери была вышита тоже ею. А еще она гордо носила траур, даже если мужа ее заклеймили позором предательства.
— У нас гости? — спрашивала Женевьева, глядя, как Аньес распоряжается на кухне. Здесь теперь не так, как в былые времена. Из всей прежней прислуги хлопочет одна Шарлеза, маленькая юркая старушка с божественными руками — вот уж кто занимал свое место по праву. Готовила она так, что прежде, до войны, ее всё пытались переманить в другие богатые дома. Но преданность Шарлезы их семейству тоже была чем-то небесным.
— Возможно, на ужин придет один человек.
Мать на мгновение ожила, и тихая радость блеснула в ее влажном взгляде. Под их крышей гостей не было давно. Слишком давно. Так бесконечно давно, что даже страшно подумать. Некоторые из соседей и прежних друзей по одной стороне улицы отказались бы с ними пройти, хотя это нисколько не мешало им, когда Робер Прево был наделен властью, просить его об услугах разного рода. Почему-то никто не вспоминал, что на той же «Серебряной сардине» сбежали сыновья нескольких уважаемых семей Требула, которых могли забрать в армию Вермахта. И на траулер они никак не попали бы, если бы не тот самый презренный коллаборационист Прево.
Подохнуть хотелось от одной мысли об этом, но Женевьева заставляла себя жить. Ее удивительное умение возрождаться после падения тоже было талантом.
— Мужчина? — уточнила мадам Прево.
— Подруг у меня нет, — хохотнула в ответ Аньес и сочла нужным добавить через мгновение: — Он приезжий.
— О… Непосвященный. Легче будет вилять перед ним хвостом.
— Какая стойкая убежденность в неизбежности виляния хвостом!
— Я тоже была вдовой немного за двадцать.
Аньес мягко улыбнулась материнскому желанию игнорировать возраст. Иногда ей казалось, что и сейчас той немного за двадцать. Выплакав все свои слезы, она получала лучистый взгляд. И кожа у нее белая-белая. Нежная-нежная. Ни морщинки. Будто бы ветра Атлантики, соль и солнце не властны над нею. У Аньес кожа была такая же. В отличие от глаз.
Вопросов Женевьева больше не задавала, нисколько не беспокоясь о том, с кем проводит время ее единственная дочь. Но когда Шарлеза уже колдовала у печи, сказала напоследок:
— Пожалуй, примешь своего гостя одна. Я буду ужинать у себя.
— Вернулась твоя мигрень? Сегодня погода такая тихая.
— Что ты! — отмахнулась мадам Прево. — При чем тут мигрень? Боюсь ненароком отбить у тебя твоего приезжего и выйти за него замуж. А у меня зарок — три года скорбеть по Роберу. Еще полтора осталось.
Аньес захлебнулась смехом. Краткое объятие, теплое, крепкое, всегда заставлявшее ее чувствовать жизнь и наполняющее силой тело и дух. И быстрый поцелуй в бледную щеку.
У Женевьевы к зиме забот оставалось немного. И время она коротала за книгами и шитьем.
У Аньес же хватало своих занятий. Даже и на этот несчастный час до прибытия поезда по расписанию, если его не задержат или не отменят. Важнейший вопрос — сервировка стола. И еще более важный — что надеть.
Вечерние туалеты, блестящие, шелковые, летящие, что носились еще до войны в Париже и заказывались у самых лучших портних сообразно положению жены политика и аристократа, здесь неуместны и отброшены в сторону один за другим. Обычный домашний наряд — брюки и мягкий свитер — никак не годился. Этот человек не нравился ей. Совсем не нравился, но равнодушной не оставлял, отчего-то заставляя метаться взглядом по гардеробной.
Платье выбрала простое, из темно-зеленой шерсти, с кружевным отложным воротничком и манжетами оттенка молока. В нем она работала когда-то в редакции и считала «счастливым». Прическу менять не стала, лишь подхватив несколько выбившихся прядей. Из косметики — помада цвета вермильон. На пальцы, кожа которых испорчена химикатами, всего два кольца. Хватит. Одно из них обручальное.
Потом перебирала пластинки, лежавшие на тумбочке у граммофонного чемоданчика в гостиной. Найденная среди них заставила ее улыбнуться — почти с предвкушением.
А завтра будет тяжелый день. Ночь она проведет, проявляя пленки. Потом сядет в авто и поедет назад, в Ренн, к Гастону. И если все будет хорошо, то уже скоро сможет работать всерьез, по-настоящему.
«Пусть только все будет хорошо!» — просила Аньес у маяка, глядя, как волны бьются о его бурые стены. К вечеру за краткий последний час ожидания погода будто сошла с ума. Море бесновалось. Ветер все усиливался. Первые капли дождя забарабанили по камням моста, отчего их блеск делался зеркальным. Может быть, отменили поезд?