Поездом к океану
Шрифт:
Возможно, однажды она решит, что лучше бы отменили. Но в тот вечер он прибыл в Требул по расписанию, которое не менялось даже во время войны и вскоре должно исчезнуть, потому что обслуживать их ветку не-вы-год-но. Она увидела Юбера еще из окна. Он шел без зонта и чуть прихрамывал, чего она не замечала днем. На нем были все тот же плащ и все та же шляпа. Вероятно, остальной одежды он тоже не сменил. И Аньес мимолетно подумала, что стоило бы пригласить его на поздний обед — и привезти сюда машиной. Милосерднее, чем заставлять идти пешком от станции в этакий шторм.
Дверь она открыла ему сама. И забирая у него
— У нас есть камин. Сейчас я им займусь, и мы мигом просушим ваши вещи.
— Я бы сказал, что это не стоит труда, но, кажется, промок до нитки, — рассмеялся Юбер, подавая ей и шляпу.
— Днем было так тихо, ничего не предвещало!
— Нога моя предвещала.
— Болит?
— Только к дождю.
— Я могу дать вам переодеться в сухое, если вы сочтете это удобным.
— В моем случае выбирать не приходится.
Его и впрямь было хоть выжимай. Промок до самой сорочки.
В доме оставалось полным-полно одежды Робера. Юберу она несколько велика, и в плечах он не так широк, как отчим. Но был прав — выбирать не приходилось. И теперь Аньес очень веселило ее зеленое платье. И помада цвета вермильон. Ее веселило буквально все — оказывается, она бесконечно соскучилась по веселью, которого так долго не ощущалось в Доме с маяком. И позднее, когда в очаге в гостиной уже задорно плясали языки пламени, граммофон воспроизводил увертюру к опере Вагнера, а Юбер вошел к ней в рубашке с закатанными по локти рукавами и в чужих брюках, она улыбалась, держа в руках бокал вина, которое любил ее муж, и внимательно разглядывала чужого мужчину, непонятно зачем приехавшего в такую непогоду.
Впрочем, она знала зачем. Затем и позвала, хотя он ей совсем не нравился. Мать права. Вилять хвостом — необходимость всякой нормальной человеческой самки. И она слишком живо помнила руки Гастона Леру на своем теле. Испытывая гадливость и разочарование, не позволяла себе останавливаться ни на минуту на этом воспоминании, но потребность стереть его подспудно поглощала все прочие. А она и не заметила, как оказалась с ней один на один.
— Подите сюда, — позвала Аньес гостя, кивнув на место возле себя у окна. Окна у них в доме были большие. Оттого гостиная казалась просторнее, чем была на самом деле.
Юбер подчинился. Приблизился.
— Вы хотели увидеть океан. Вот, смотрите. Не так, как я думала. Без риска быть смытым волной туда и не выйдешь. Но смотрите. Мне кажется, по дороге вы вряд ли что разглядели.
— По дороге я думал, как бы дойти, — согласился майор и уставился в окно. Еще не до конца стемнело. Здесь вообще темнело поздно. Позже, чем в Лионе, позже, чем в Париже. И, уж конечно, куда позже, чем в Констанце. И сквозь рваные тучи, низвергающие тонны дождя, сквозь дымку, стелющуюся по воде, по камням и по суше, обволакивающую и мост, и маяк за мостом, сквозь серые потоки, хлещущие по стеклу, на самом краю неба, который был гораздо дальше края земли, разливался кроваво-алый закат, пробирающий благоговейным ужасом до самой изнанки, о которой не все и подозревают. Юбер же знал о ее существовании слишком давно, чтобы отрицать.
— А теперь нравится? — спросила Аньес.
— Получше, — возможно, ей показалось, что его голос сел. Возможно, музыка зазвучала слишком уж громко.
— Вы скупец. Устали за день?
— Слоняться по городу? Нет, не устал.
— Но голодны.
— Но голоден.
Они улыбнулись друг другу одновременно. Без робости, открыто и вместе с тем мягко — не бросаясь в знание друг о друге, но позволяя себе наслаждаться узнаванием. Он по-прежнему ей не очень-то нравился. Она ему — слишком сильно, чтобы он не приехал, пусть его вместе со всей их «веткой едоков каши» унесло бы в океан. Не велик подвиг.
[1] Маяк в Требуле — выдумка авторов. С 1857 года в Дуарнене функционировал маяк на острове Тристан, и нужды в другом не было, поскольку Требул как порт развивался с середины XIXвека.
Кирстен Флагстад[1] с пластинки вступила ровно в тот момент, когда Аньес разливала по бокалам вино. Ничего в лице Юбера не дрогнуло, отзываясь на звуки немецкой речи, зазвучавшие в гостиной. Возможно, он даже не знал, что это Вагнер. Ответа на этот вопрос она долго ждала. Вместо важного Лионец заговорил о чем-то несущественном, что приличествовало случаю. И Аньес постепенно расслаблялась. Он был солдафоном до мозга костей, и это чувствовалось. В нем имелось простое, самое прагматичное понимание жизни — и это чувствовалось тоже. Ей — не нравилось. Но и оторваться по-прежнему представлялось сложным, как тогда днем, на пристани.
— Вы корреспондент? — спросил Лионец, довольно ловко орудуя ножом и вилкой за ужином. Пальцы у него были короткие, а руки — рабочего человека, совсем иные, чем у Марселя. Аппетит он обнаружил изрядный. Или это Шарлеза так впечатлила? Вот уж кто наловчился в отсутствие деликатесов, да и вообще нормальных продуктов готовить шедевры.
— Больше фотограф, — ответила Аньес. — Но пишу, приходилось и довольно много.
— Вам нравится?
— Нравилось. До войны, в Париже. Мы жили там, и это было… занятно. Больше, конечно, для развлечения.
— А сейчас?
— А сейчас… — Аньес пожала плечами, — сейчас я большую часть года провожу в Ренне, привыкла, здесь безопаснее. Мои статьи выходили в «Moi, partout».
— Не слышал.
— Вы были далеко, вероятно.
— И как это сочетается с управлением фермой? — нормальный вопрос. Вполне в духе этого ничем не примечательного прагматика, приехавшего сюда за океаном. Не нравится ей. Он ей не нравится.
Зачем океан человеку, так крепко стоящему на земле?
— Фермой управляет мама.
— Она здесь? — удивился Юбер.
— Да, но уже отдыхает, не любит шторм… — «а это значит, Лионец, что, когда мы окажемся в спальне, нам придется быть тихими, чтобы ее не потревожить». Сложно было намекнуть на эту мысль более прозрачно. — До войны дела, конечно, шли лучше. Не так много удалось сохранить того, что мы имели от Тур-тана.
— Мало осталось людей?
— Люди — это самый нестойкий ресурс. Овец можно развести новых. Фруктовые деревья у нас и теперь плодоносят. Мы делали сыры, сидр, выращивали овощи… Ферма кормила всех досыта. Мы платили нашим женщинам больше, чем платили рабочим на консервных заводах. И условия у нас были хорошие. До войны попасть в Тур-тан считалось удачей. Все, что мы можем дать сейчас — крышу над головой и еду. Эти трудности временные, но война разбросала людей. Никто не хочет ждать.