Поездом к океану
Шрифт:
Когда они выезжали из форта, часы не показывали и шести утра. До аэродрома ехать было недалеко, но почти в самом начале пути они застопорились. Первая из машин, следовавших в сторону Ханоя от пропускного пункта у ворот, через несколько минут обогнала худую и маленькую женщину, что брела по краю дороги. Юбер находился во второй. Второй она и не дала проехать. Застыла на мгновение, сомневаясь совсем недолго и глядя, как приближается джип. А потом рванула под колеса, падая на колени, будто бы боялась опоздать на тот свет, и при этом что-то громко кричала, перекрикивая рев мотора.
Водитель ударил по тормозам, сидевшие рядом с подполковником издали нечленораздельные звуки, ошеломленные происходящим.
Женщина лежала на земле. Столкновения не было, но она лежала на земле.
И глядела на него пустыми, мало что выражающими глазами, совершенно сухими, без единой слезинки. Лишь зубы ее стучали да подрагивали руки, когда он схватил ее за них, рывком заставляя подняться и грязно ругаясь. К нему подоспели несколько солдат из остановившихся машин. Она вся сжалась и сделалась еще меньше, чем была. Но страха в ней не чувствовалось, лишь суровая решимость и… ненависть. Решимость и ненависть. Это все, что осталось от той женщины, которую он допрашивал всего-то два дня назад и которую велел освободить.
— Чего, бога ради, она хочет?! — кричал Юбер, озираясь по сторонам. — Мне кто-нибудь объяснит, чего ей надо? — потом он повернул к ней лицо, хорошенько встряхнул и, усиленно шевеля мозгами и пытаясь хоть что-нибудь вспомнить по-вьетнамски, срываясь, произнес: — Bn mun g`i?[1] Черт бы тебя подрал, bn mun g`i?
Женщина что-то затараторила в ответ, но он, и без того плохо понимавший, сейчас совсем не мог отделить одно слово от другого. А она все говорила и говорила, сильно жестикулируя и показывая на дорогу под колесами джипа, будто бы собиралась снова туда ложиться. И ничего не боялась, иначе давно бы уже замолчала, но никак не распалялась бы все сильнее, и теперь уже походило, что она чего-то требует.
— Она говорит, что хочет домой, — раздался голос одного из солдат, единственного местного, метиса, знавшего равно хорошо и французский, и вьетнамский. Его звали Себастьян, и фамилию его Юбер не запомнил. — Она просит, чтобы мы отвезли ее домой, потому что мы едем туда убивать ее родных.
— Так скажите ей, что мы никого не тронем! — рявкнул Лионец. — А ей туда нельзя! Если она вернется одна, без своих, ее там забьют, решив, что она их предала! Скажите ей это!
Метис кивнул и начал переводить, и едва заслышав родную речь, женщина вырвалась из рук подполковника и метнулась к нему. Она снова горячо запричитала, то ли переча, то ли уговаривая. Себастьян опять принялся объяснять, но она, в конце концов, не сдержавшись, толкнула его обеими ладошками, едва ли сдвинув с места, и пронзительно закричала, заколотив теперь по его груди кулаками — по-настоящему, всерьез, с надрывом.
В ответ метис растерянно глянул на командира, не понимая, как ему реагировать. Кто-то отчетливо взвел курок. Этот звук мог бы кого угодно отрезвить. Ее же воодушевил — она оглянулась, разыскивая, кто собрался в нее стрелять, и почти радостно опустилась на землю, ясно давая понять, что не сдвинется с места.
— Убрать оружие! — загремел Юбер вслед за этим красноречивым жестом. Переводить было не нужно. И без того ясно. Либо они берут ее с собой, либо пусть переезжают машиной. Он скрежетнул зубами и широким шагом направился к джипу, из которого так эффектно выпрыгнул. Нога болела невыносимо, но демонстрировать это окружающим Юбер не собирался. Открывая дверцу, он обернулся к солдатам, не понимавшим, что им делать. Мрачно усмехнулся и сказал: — Ее тоже уберите с дороги и поехали. Еще ни одной бабе не удалось заставить меня изменить планы.
Его шутка разрядила обстановку. Мужчины взорвались смехом. Кто-то из них подхватил вьетнамку под руки и отволок к обочине. Она сопротивлялась, дралась и теперь уже рыдала, но больше это не ставило их в тупик, и они вели себя с ней так, как обращались бы с маленьким ребенком, который сам не понимает, что делает. Бросив ее в стороне, подальше от дороги, они вернулись к машинам. Когда те тронулись, Юбер позволил себе обернуться лишь раз. Женщина, чью прежнюю и, может быть, неплохую жизнь разрушил навсегда этот плен и случившееся только что, так и сидела посреди пыли и высокой травы, раскачиваясь из стороны в сторону. Как знать, может, спустя час-другой она все же встанет на ноги и пойдет пешком в Ханой. И там сумеет начать сначала. А может, все же дождется, пока кто-нибудь ее добьет. Для первого нужны силы на борьбу. Для второго — силы на последний шаг. При любом раскладе Юбер всегда выбирал первое, даже когда ему казалось, что незачем.
[1] Чего ты хочешь?
Перелет был не очень долгим. И, как обещал капитан Мальзьё, на том конце их следования отряд поджидало небольшое, но подкрепление и несколько машин. Дальше им предстояло двигаться преимущественно проселочными дорогами, избегая хоть сколько-нибудь крупных, потому что по таким ехать было слишком опасно. Вьетнамцы, не имея возможности вести полномасштабную войну и ввязываться в большие сражения, использовали тактику булавочных уколов, нанося их тысячами. Они появлялись из ниоткуда, сносили все, что могли, и снова исчезали где-то в горах, в джунглях, в безвестности. Сейчас это было самое действенное, что они могли. И свой ущерб вооруженным силам Франции наносили, точно вычисляя, в какой момент враг слаб и не даст отпора. Дороги и места, которых французы не знали до камня, оказались отличной площадкой для их маневров.
— Мы пешком тогда шли, — болтал в пути Кольвен, ехавший с ним и дальше в одном автомобиле, пока их подбрасывало на кочках. — По рации вызвали подмогу, и ребята с аэродрома нас разыскали. А дальше мы продирались на своих двух. Никто не хотел рисковать и привлекать внимание. Нам с де Брольи в голову не приходило, что те крестьяне вызовут военных. Они были такими дружелюбными…
— С вьетнамцами это случается, — рассмеялся Юбер, не задумываясь над тем, как звучит сейчас его смех. Он готов был слушать что угодно и смеяться над чем угодно, лишь бы только заглушить страхи, что нет-нет, да и поднимали голову, пока он продолжал ждать. Он давно успел усвоить, что нет ничего страшнее ожидания. Не так страшно мчаться вперед под пулями на противника, как сидеть в окопе, ожидая команды стрелять. Не так жутко услышать свой приговор, как ожидать, к чему приговорят. Ожидания полнятся надеждами и предчувствием их крушения, отчего душу разрывает от множества чувств, с которыми почти невозможно совладать. Тогда как действия приносят куда больше удовлетворения. Пройденное не пугает. Глупо бояться прошлого.
Он же шел по его следам. Ждал. И боялся того, к чему выведет такая дорога.
Но пока в его ушах звучал голос капрала Кольвена, можно было притворяться, что он контролирует и мир вокруг, и себя.
— Когда меня увели жечь вместе с солдатами крестьянские дома, я оставил де Брольи с аппаратурой. Одну. Никто не знал, что мы все еще в опасности, и что на нас нападут повторно. Думали, что уже всех перестреляли. Осматривали их жилища, искали оружие или доказательства причастности… Потом приказали сжечь к чертям. Я… я никогда в таком не участвовал и тогда не хотел… лучше бы остался стоять с Аньес, в конце концов, мы служим в Кинематографической службе, мы не обязаны были…