Поездом к океану
Шрифт:
Солдаты долго ждать не заставили, принявшись загонять крестьян по их домам.
Остаток вечера и ночь были тяжелыми. Вконец осатанев, Юбер так и не заснул, сидя в машине, тогда как ребята разбили палаточный городок, в котором, согласно приказу, спали по очереди, сменяя друг друга на постах.
Отряд из Тхайнгуена добрался до них лишь к концу следующего дня. Все это время пленных из хижин не выпускали, не позволяя даже выходить на работу на чайной плантации. Паренька, вызвавшегося проводником, содержали отдельно от вьетнамцев, в палатке с французами, и строго охраняли, опасаясь, чтобы до него не добрались свои же. Но инцидентов не случилось.
Когда пришло подкрепление, Юбер хоть ненадолго перевел дыхание — его ожидание в очередной
Они вновь двинулись в путь. Теперь уже в горы, понимая, что за любым поворотом тропы, по которой они шагали, надеясь добраться до севера, их может подстерегать засада.
Если жизнь его и била — то в живот. По мягкой плоти, не успевшей напрячься, чтобы сдержать боль. Претендуя на то, чтобы ввергнуть его в темноту и покорность.
Но Юбер не был бы собой, если бы однажды позволил себе оказаться куда-то ввергнутым. Поверженным он быть не собирался. Обыкновенно он посылал к черту. Только так и посылают, чтобы однажды, по осени, сидя среди ночи у холодного, покрытого влажным изумрудным мхом валуна, откинувшись на него затылком, окруженным людьми, зависевшими от его решений, понять, что шагать ему до самого края света, оставлять за собой кровавый, исполненный пеплом след, не пытаться искать в себе более милосердия и жалости. К чему они, когда одержим одной единственной целью — найти женщину, без которой он, вероятно, и может, но больше уже не хочет дышать.
Это был его осознанный выбор. Отныне и навсегда Юбер выбирал Аньес.
[1]Douk-Douk — французский складной нож, использовавшийся в колониях Французским иностранным легионом и впоследствии алжирскими и азиатскими повстанцами.
— Боже мой, такого просто не бывает! — прошептала Аньес, запрокинув лицо и глядя в небо. У нее немного кружилась голова, но то было вовсе не от недомогания, которое, в конце концов, разрешилось, а от позабытого, детского восторга, не испытанного ею со времен школярства.
В ее обычной жизни такого и правда не бывало, и оно не помещалось, не укладывалось в обычную, нормальную жизнь, в которой она по собственной недальновидности угодила в плен и не представляла, как будет выбираться.
Впрочем, один из пленивших ее вьетнамцев был здесь же, стоял рядом. Ему было велено охранять француженку, и он охранял. Кроме того, он немного говорил по-французски, а имени его Аньес не знала. Довольно было, что вся ее связь с наружным миром осуществлялась исключительно при посредничестве Ксавье и вот этого молчаливого небольшого мужчины, сейчас с любопытством глядевшего на нее. Лет ему было не больше, чем ей, так Аньес казалось. И, не расставаясь с ружьем, висевшем на плече, он почти все время, что находился при ней, поигрывал блестевшим на солнце Дук-Дуком с грубоватой гравировкой возле изящно выписанного названия фирмы и множества вензелей на обухе. Если верить надписи, когда-то этот нож принадлежал какому-то Патрису Матиньи. А ее соглядатай не иначе подобными трюками демонстрировал свое превосходство. И то, что с большим удовольствием перережет ей глотку, если она вздумает лезть на рожон. Или еще чего похуже. Лезвие было острым настолько, что он мог вырезать на ее коже сложнейший рисунок. Пленным французам такими ножами отсекали носы и уши — одним-единственным срезом, не прилагая к тому много усилий.
— Йен Тхи Май… делать их… петь, — вдруг улыбнувшись, сказал вьетнамец, точно так же, как и Аньес, задрав голову. В небе парил воздушный змей, издавая совершенно невероятные, неповторимые звуки. Ветер трепал его крылья, и от этого ветра змей звенел еще больше.
— Это как флейта, — улыбнулась она, чувствуя, что он отозвался на ее восторженность и желая продлить эту минуту. С местными, по-настоящему местными, ей общаться так и не довелось, хотя очень хотелось. — Этот Йен Тхи Май — делает их из флейт? Это он придумал?
— Май — женщина! — рассмеялся вьетнамец. — Май делать как отец, отец отца и его отец. Старик… Ку Выонг. Он не мочь — она учиться. Он умирать — она мастер. Чи Май спускаться вниз и показывать театр на небе — и идти до моря. Много славы иметь.
— Это очень красиво, — прошептала Аньес, не в силах оторвать взгляд от ускользающего ярко-красного летящего змея, маячившего над поселением и издающего высокие протяжные звуки из нескольких бамбуковых дудок, прикрепленных к его основе. Теперь она точно знала, какие песни поет ветер, знала его голос и ритм дыхания. У нее же самой дыхание перехватывало.
— Мне бы очень хотелось посмотреть ближе, — то ли попросила, то ли просто произнесла она, так и не глядя на своего стража. Тот лишь пожал плечами.
— Ван Тай не запрещать. Но далеко — нет. Ходить — нельзя.
О том, что ей дозволено перемещаться по деревне, Аньес сказали уже давно, и все же она если не боялась, то по крайней мере робела. Это было сложно теперь, гораздо сложнее, чем в Ренне или в Париже, — снова учиться быть среди людей, которые тебя ненавидят. Впрочем, считается ли ненавистью то, что они могут испытывать? К примеру, ее страж — уж он-то точно не ненавидит. Может быть, она даже немного ему нравится, если судить по тому, как он нынче разболтался. Или девушка, которая кормит ее и прибирает в комнате. Она же дала ей одежду, помогает со стиркой. И еще устраивается ткать вечерами в соседней комнате и даже поет. Она ткачиха и, как большинство вьетнамцев, даже не умеющих читать, знает много стихов, которые они здесь распевают. Говорить с ней Аньес не могла, потому что в поселении в таком отдалении от города люди не знали французского и изъяснялись на языке вьетов. Девушка же ни разу с ней не заговорила. Но слушая ее пение, Аньес ловила себя на том, что улыбается. Она не сомневалась в том, что песням этим сотни лет. Они на целую вечность моложе песен ветра, но все-таки очень древние. В таких местах ничего не меняется веками, и совсем неважно, что где-то далеко на юге этой удивительной земли, которую она только-только начинала узнавать, — враг, лишающий их свободы. А чуть спустись с этих гор здесь, на севере, — ежедневно и ежечасно гибнут люди.
Она сама тогда чуть не погибла. От рук тех, кому хотела помочь. Она и теперь которую неделю не знает, что будет завтра, и даже как изменится ее жизнь к исходу очередных суток. Ксавье все еще думал, как вернуть ее домой, не вызвав лишних подозрений. Но солдаты Вьетминя, разбившие лагерь поблизости от маленькой деревушки, глядели на нее недобро и, кажется, с куда большим удовольствием, чем хотели показать, попросту пристрелили бы ее, лишь потому что она француженка. Или скорее зарезали — тратить на нее патроны никто бы не стал. Но это тоже не являлось ненавистью. Это убежденность в том, кого резать надо первыми. И Аньес не находила аргументов, почему бы они были неправы.
Одно ясно наверняка. Когда она окажется в расположении французских войск, с ее службой будет покончено. Скрывать далее беременность не представлялось возможным. А избавляться от ребенка она уже не хотела, да и поздно. Слишком поздно. Она мало что смыслила в процессе деторождения, но знала точно — у нее живот начал расти, ни один врач не возьмется травить плод. И даже мысль о подобном вызывает в ней самой отвращение.
Ее сын в утробе, она знала это наверняка, делает все для того, чтобы родиться. Он прошел с ней половину чужой дикой страны и проявил себя настоящим бойцом с твердым нравом его отца. Он щадил ее, чтобы ей было хоть чуточку легче, и он имеет право жить. Возможно, когда-нибудь он точно так же, как сейчас она, с восторгом будет наблюдать за летящими змеями. Может быть, купленные в Ренне и не умеющие петь, они не покажутся ему такими волшебными, как этот, парящий над землей, люди которой для нее чужие. Но зато у них будет все остальное. У них будет следующий день. И следующий. И следующий.