Поездом к океану
Шрифт:
— Как вы можете продолжать помогать, если в скором времени вас ждут пеленки и детские крики? — вдруг засмеялся Ксавье.
— Надо же! Я полагала, дети сразу рождаются двадцатилетними и с некоторым образованием, — Аньес перевела дыхание и тоже улыбнулась: — Вы не там рыщете. Я фотокорреспондент, а не проститутка. И я буду искать приемлемые пути сотрудничества с вами.
— Отец вашего ребенка представляет для нас угрозу? — безо всякого перехода спросил он.
— Не думаю. И не вижу причины, по которой я должна бы вам рассказывать об
— Это то, чего вам не хватает, чтобы довериться? — усмехнулся Ксавье. — Фактов?
— А чего еще по-вашему?
— Извольте, Аньес, — он помолчал, расстояние между ними было совсем небольшое, и она отчетливо видела неуместные сейчас смешинки в его глазах, как если бы и впрямь развеселила этого человека. Как кто-то вообще прежде мог принять его за таксиста? Из него такой же таксист, как белошвейка из нее, женщины, с трудом державшей иголку в пальцах, как показал опыт в починке военной формы.
Потом Ксавье легко пожал плечами, будто бы на них никогда не лежало никакой тяжести, и довольно весело проговорил:
— Меня зовут Александр, и у меня труднопроизносимая русская фамилия, в которой мне пришлось изменить одну букву, чтобы не иметь отношения к своим предкам.
— Вы русский?
— По происхождению. И по убеждениям тоже, но детство провел во Франции, потом моя семья перебралась сюда. Война многое изменила в расстановке сил. Я твердо знаю, где мои корни, и я твердо знаю, как распорядиться своей головой ей во благо.
— Так вот за что вы воюете? — усмехнулась Аньес. — За благо своей страны, но на чужой территории.
— Так все воюют.
— Не все.
— Лишь потому, что не у всех есть такая возможность. Ну так как? Вам достаточно?
— Для того, чтобы довериться? Нет. Но просьбу свою я вам рискну озвучить.
Ксавье молчал, выжидая. Аньес отлепилась от окна и двинулась по комнате к столу, на котором валялись некоторые ее вещи, что удалось сохранить. В их числе и кофр с фотоаппаратом, возвращенный вьетнамцами. Взяв в руки его ремень, она повернулась к «таксисту» и протянула ему сумку.
— Заберите это, пожалуйста, с собой. Это единственное, что я могу сейчас сделать. Больше ничего, но хотя бы это будет. Там… снимки. Не все они представляют интерес, но некоторые я сделала в доме, где расстреляли партизан. Лучше всего ими распорядится советская пресса, это точно. Я успела не так много, но кое-что я действительно могу. Мир должен это увидеть.
— Вы все никак не успокоитесь?
— Ну вы же не взяли фотографии казни Чиня… Не захотели подвергать мою драгоценную персону риску. Может, и к лучшему, потому что здесь, смею предположить, кадры получше.
— С чего вы взяли, что я сейчас на это пойду?
— С того, что сейчас я ничем не рискую. Я была в плену. У меня отняли камеру, и как воспользовались пленками — от меня не зависело. Как вам такое нравится?
— Категорически не нравится. Повод задавать вам еще больше вопросов. И вообще не выпускать вас никуда дальше собственной квартиры.
— Там, — Аньес кивнула на кофр, — бомба. Самая настоящая, если все вышло так, как я задумывала. Она разорвет их всех. Может быть, не сразу. Но пошатнуть незыблемое — дело чести. Нет ничего сильнее зримого образа. Сказать вам правду?
— Скажите.
— Я хочу, чтобы мои соотечественники тоже это увидели. Кто-то мимо пройдет, а кто-то остановится. Я все еще верю в нашу честь и в нашу совесть. Ради этого стоит рискнуть.
— Вы уверены, Аньес?
— Да. Уверена.
Но в действительности уверена она была лишь в одном. Ей надо, просто необходимо как можно скорее увести разговор в другую сторону. Любую сторону, лишь бы он поскорее забыл о Риво. Лишь бы отвлечься самой от тех мыслей, что стучались в ее голову и что она уже не могла остановить. Еще немного, и они захватят ее полностью, но прямо сейчас она этого не выдержит. Прямо сейчас ей надо думать о том, чтобы выбраться отсюда.
Ксавье протянул руку и взял у нее сумку с камерой. Отпуская ремень, Аньес почему-то содрогнулась — незримо. Где-то очень глубоко под кожей. Она теперь очень много знала о страдании и была уверена в том, что испытываемое ею в эту минуту — тоже одна из его форм.
— Когда вернетесь домой, — заговорил он, — ведите обычную жизнь. Если найдете возможность избежать допросов или длительного преследования — воспользуйтесь ею, но делайте это аккуратно. О вашей преданности наши товарищи там осведомлены. Если вы будете необходимы им, с вами свяжутся. Не подвергайте себя излишней опасности, потому что вы ближайшее время будете на виду.
— Я понимаю. После того, как эти фото опубликуют, я стану парией. Но предъявить мне обвинений они не смогут. Все будет хорошо.
Он кивнул. Повесил сумку себе на плечо. После смотрел на нее еще некоторое время и, наконец, сказал:
— А если не будет… если не будет, то я оставлю вам номер, по которому можно попросить помощи. Не сейчас, там… дома. Где вы хотите его найти?
— Ксавье…
— Саша. Мне уходить надо. Где вы будете искать?
— Ошиваться дальше собственного дома я не собираюсь, — рассмеялась она. — Оставьте в почтовом ящике.
Рассмеялся и он, глядя на нее, невозможную, непостижимую женщину, переполошившую две армии.
— Вы хоть когда-нибудь сомневаетесь? — это было последнее, что спросил Ксавье, перед выстрелом. Тот прозвучал, разделяя утро на мгновение до и мгновение после. Следом кто-то завопил нечеловеческим голосом, и Ксавье изменился в лице, выдохнув гулкое: — Черт! Как же…
— Бегите, — вскрикнула Аньес. Это ведь правда, что она из тех, кто никогда не сомневается. Оценивает почти мигом и не сомневается. Ксавье метнулся к двери, обернулся к ней напоследок и грозно скомандовал: