Поездом к океану
Шрифт:
— Да уж… дома… — прищелкнул языком солдат от медицины. — Надо сказать, тебя вообще туда погонят на веки вечные и больше никогда никуда не выпустят.
— Не вам решать, — огрызнулась она. А врач расплылся в широченной улыбке, обращенной к ней.
— Ты гляди-ка! Зубастая какая! — прогромыхал он. — Лежит, умирает тут, а командует! Ложись и отдыхай. А лучше поспи — из тебя крови, как из свиньи набежало, у тебя дите, тебе так нельзя. А вещи Кольвена я тебе позже принесу. Попрошу ребят отложить.
Улыбаться и благодарить сил у нее не осталось. Она лишь кивнула и, прикрыв глаза, рухнула
Как ни странно, в дремоту Аньес впала сразу же, едва легла. Бороться с собой и собственным организмом ей не пришлось, но при этом сон ее был отнюдь не глубоким. Словно бы она не ушла под воду, на самое дно, а барахталась на поверхности у берега, где мелко-мелко, и пальцами ног упираешься в песок и камни. Иногда ее и вовсе выбрасывало, но странным образом о прибрежные скалы она не разбивалась, быть может, потому что и так была разбита в своей настоящей, реальной жизни, в которой мозаика не складывается в удивительную по красоте картину, а битыми осколками валяется по полу. Вот по ним и бредет всегда босиком. Будто бы нет выбора обуться.
Сквозь сон Аньес слышала, как кто-то входит в комнату и мерит шагами стены из угла в угол, должно быть, как и она, по стеклянным крошкам. И точно так же сквозь сон понимала, что этот кто-то исчезает, оставляя ее в одиночестве. Лишь тогда она переводила дыхание, сознавая, что ей до черта не хочется знать, что случится после того, как придется все же проснуться. Не потому что страшно, а потому что уже сейчас ей ясно и четко виделось — никогда больше не будет ничего хорошего. С ней — не будет.
Ей все же пришлось встать, когда солнце перекатилось на другую часть неба, и теперь заглядывало в окошко с противоположной стены, падая на лицо и мешая.
Она раскрыла глаза, собираясь перевернуться на другой бок, когда наткнулась на взгляд вьетнамочки, которая все эти недели здесь носила ей еду и всячески помогала в быту. Той, что пела свои песни, ткала за окном, а вечерами бегала целоваться с одним из бойцов Ван Тая. Сейчас она выглядела словно бы омертвевшей, с абсолютно пустым выражением лица, кривящимися губами, как если бы не контролировала собственную мимику, и у Аньес похолодело в груди от мысли, что могли здесь сделать французы за эти несколько часов.
Вьетнамка сидела перед ней прямо на полу и придвигала еду — несколько лепешек и тарелку с бульоном, видимо, намереваясь ее накормить. Уж чего-чего, а есть Аньес не хотелось точно. Как дикий зверек, она прислушивалась к звукам с улицы, боясь, но ожидая услышать грубые солдатские голоса и предсмертные крики, да только, как ни странно, не слышала ничего, кроме редких взрывов хохота французов и негромкого говора местных.
— Чи Аньес кушать, — старательно произнося каждый звук, с просящими подрагивающими интонациями прошептала вьетнамка. И это были первые слова на родном языке, которые Аньес услышала от этой женщины. До сегодняшнего дня она ни единого разу не выдала своего знания французского. Де Брольи не стала спрашивать почему. Она вообще не хотела ничего знать, кроме единственного.
— Они обидели тебя? Испугали? — хрипло выдохнула она, вцепившись в руку молодой женщины. Та отдернула ее и метнулась в сторону, словно бы испугавшись. А потом, вскинув полубезумный взгляд на Аньес, такую же полубезумную, отрицательно замотала головой.
— Только спрашивать, — прошептала она. — Не обижать. Они спрашивать мой сестра.
— В твоей семье все живы?
— Да, чи Аньес, да… мой Лам уходить. Ты кушать. Ку-шать, — последнее слово она проговорила по слогам, дважды кивнув и придвинув тарелку с супом еще ближе.
— Спасибо, — поблагодарила Аньес, совсем не представляя, как ей есть с ее швом, но все же взялась за ложку. Вьетнамочка, убедившись, что она и правда собирается обедать, быстрой мышкой выскочила из комнаты. И снова настала тишина.
Однако поесть Аньес ожидаемо не смогла. Стоило двинуть челюстью, даже не боль пронзила — а противное чувство, будто бы шов вот-вот разойдется. И это оказалось невозможно преодолеть и заставить себя. Кое-как выхлебав хотя бы жидкость, чтобы чем-нибудь себя занять и ни о чем не думать, она снова улеглась на циновку и прикрыла глаза.
Как в горячке, ей-богу.
Кольвен умер. Надо же.
Кольвен умер, а они с Юбером, за дела земные заслужившие преисподнюю и едва ли стоившие спасения, здесь, сейчас есть.
Стоило вспомнить об Анри, и это тоже вспыхнуло в голове, болезненно и кроваво. Она подскочила на ноги и подошла к окну, за которым все продолжала звучать французская речь. Какая же, право, глупость, что песни о мире и летящие змеи не могут быть изуродованы или уничтожены. Ничего настоящего, ничего вечного.
Ничего, что стоило бы того, чтобы остаться.
Сейчас на ее глазах под руки в один из домов вели женщину. Она не упиралась, молчала. Все проходило как-то так деловито и спокойно, будто бы каждый знал, что ему делать и что будет после. Каждый, кроме Аньес, застывшей на распутье. У нее роли не было. Ее удалили со сцены в закулисье, а основные события происходили вон там, за той простой деревянной дверью, под крышей из красной черепицы. Там Анри. Теперь он исполняет главную партию. Так близко от нее. Так близко, что ближе некуда. И все ее существо рвалось к нему. И она знала, что ему незачем тут было оказываться, если бы все в нем не рвалось к ней. И все же Анри там, а она — здесь. И, наверное, это правильно. Так всегда будет.
Когда женщину уже подводили к двери, из нее вышел подросток-вьетнамец, и Аньес впилась жадными глазами во всю его щуплую, как у большинства местных, фигуру. Подросток шел своими собственными ногами и совсем не походило на то, чтобы ему сделали что-то плохое. Лицо чистое, даже не заплаканное. И, кажется, никто не собирался его арестовывать. Порасспрашивали, да и выпустили, тем и удивительно. О том, как выглядели допросы в Ханое, Аньес знала очень хорошо, кое-что и сама видела, а еще она была наслышана, как французы проводят карательные операции среди местного населения, в деревнях, где укрывают вьетнамских повстанцев. Довольно подозрения, чтобы от деревни ничего не осталось. Этого она и боялась, и потому с некоторым облегчением выдыхала, когда видела обратное своим ожиданиям. Черт его знает, что происходит за той дверью, но не похоже, чтобы Юбер причинял им осознанный вред. Во всяком случае, не теперь.