Поэзия и проза Древнего Востока
Шрифт:
Конечно, подобного рода синхронный, системный подход достаточно условен, ведийские памятники, взятые порознь, вполне самостоятельны и обладают ясно выраженной спецификой. Но при этом несомненно, что любой из них в общей структуре ведийской литературы занимает свое, особое место и приобретает функциональную нагрузку, вытекающую из особенностей этой структуры. Заметим попутно, что так же обстоит дело и в других литературах Древнего Востока: объединение гетерогенных текстов в религиозный канон типа Библии или «Авесты» ведет, как правило, к их переосмыслению и подчинению общим задачам канона.
Разнородность и вместе с тем функциональное единство характеризуют и отдельные памятники ведийской литературы. Среди самих вед своими художественными достоинствами и глубиной содержания выделяется «Ригведа» («Веда гимнов»), из которой, кстати говоря, заимствованы почти весь текст «Самаведы» и некоторые части «Яджурведы» и «Атхарваведы». Подавляющее большинство гимнов «Ригведы» — восхваления, молитвы и просьбы, обращенные к богам. Все они призваны обеспечить просителю расположение богов и
Однако нельзя не заметить, что в пределах этой культовой функции каждый из тысячи двадцати восьми гимнов «Ригведы» обнаруживает особые качества и облик, являясь по своему происхождению иногда фольклорной песней, иногда героическим мифом или легендой (см. «Гимн Индре», прославляющий его победу над демоном Вритрой — I, 32), иногда переосмысленным фрагментом светской поэзии (например, знаменитый «Гимн игрока» — X, 34). Специалисты находят в «Ригведе» зачатки эпических, лирических и даже драматических жанров типа мистерий либо диалогов (см. гимн-диалог Агастьи и Лопамудры — I, 179). Словно в процессе ее созидания представлена в «Ригведе» вся древняя мифология — от изображения персонифицированных природных явлений (гимны богине утренней зари Ушас, богу солнца Сурье, богу ветра Вате и т. п.) до обращений к верховным правителям мира, олицетворяющим понятие космического порядка (см. «Гимн Варуне» — VII, 86), или к таким уже чисто абстрактным божествам, как Вишвакарман — строитель мира, Шраддха — вера, Манью — гнев и т. д. При этом древние слои текста, связанный с натуральным мифом, часто оказывались переработанными в духе более позднего мифа — символического. Так, бог огня Агни обычно рисуется как простое воплощение огненной стихии: он с пламенными волосами и рыжей бородой, у него множество языков и золотых зубов, он — пожиратель деревьев, подобный бушующему в лесу разъяренному быку или скаковому коню, и одновременно Агни — жрец и наставник богов, посредник между богами и людьми, абстрактный символ конечного единства трех миров: земли, воздуха и неба (см. «Гимн Агни» — VI, 12). К позднему слою текста «Ригведы», в свете которого зачастую приобретают новый, усложненный смысл ее более ранние части, принадлежат и так называемые философские гимны, трактующие вопросы происхождения бытия, сущности богов и нераздельности их природы, первопричины и цели творения (см. «Гимн всем богам» — X, 72 и «Гимн о сотворении мира» — X, 129).
Немногим уступает «Ригведе» по своей историко-культурной ценности четвертая ведийская самхита — «Атхарваведа» («Веда заклинаний»). Она считается четвертой, поскольку вошла в ведийский канон позже других самхит и долгое время не признавалась священной. Полагают, что ее редакция была закончена уже после того, как сложились три первые веды. Однако сравнительно позднее происхождение «Атхарваведы» как сборника в целом отнюдь не означает такого же позднего происхождения отдельных ее гимнов, многие среди них даже превосходят в возрасте ранние гимны «Ригведы». В значительной своей части они являются продуктом весьма архаической культуры, представляют собой фрагменты народной магической поэзии и, возможно, были заимствованы ариями из фольклора аборигенов Индии. К такого рода гимнам в «Атхарваведе» в первую очередь относятся многочисленные полные экспрессии заклинания против всяческих болезней (см, «Заговор против проказы» — I, 23), злых демонов и враждебных человеку существ, любовные заговоры (см. «Заговор — привораживание женщины» — VI, 9), мольбы о здоровье и долгой жизни (см. «Заговор на продление жизни» — V,30). Включая эти гимны в «Атхарваведу», жрецы — составители самхиты, стремились подчинить народные верования и культы потребностям ведийской религии, ввести их, соответствующим образом приспособив и трансформировав, в ведийский ритуал. С этой же целью заклинания и заговоры в составе «Атхарваведы» были дополнены обычными обращениями к ведийским божествам, которые по вдохновенности и выразительности нередко способны выдержать сравнение с лучшими гимнами «Ригведы» (например, «Гимн силе богов» — IV, 6), а также космогоническими и философскими гимнами, отражающими еще более высокую ступень абстрагирования и усложнения ведийской религии (см. «Гимн времени»» — XIX, 53).
Ко второму разряду ведийской литературы — брахманам («толкования высшей сути») принадлежат «Айтарейя-" и «Каушитаки-брахманы» «Ригведы», «Тайттирия-" и «Шатапатха-брахманы» «Яджурведы», «Джайминия-", «Шадвинша-" и «Тандьямаха-брахманы» «Самаведы», а также около десятка других сочинений, менее древних и значительных. Содержание брахман в основном ограничено толкованием ритуала, в них скрупулезно и пространно объясняются происхождение, смысл и назначение каждой детали и каждого атрибута жертвоприношения, которому брахманы приписывают силу выше силы богов и в котором они видят первопричину творения и основу жизни. Объяснения эти даются вне связи с реальной исторической почвой, они строятся, как правило, на отождествлении понятий разных уровней, магии чисел, игре слов и ложных этимологиях. И хотя в использовании этих приемов творцы брахман достигают большого искусства, в целом стиль брахман остается сухим и монотонным, лишь иногда ритмичное чередование повторов и ритуальных формул придает ему величественность и внутреннее напряжение. Поэтому с художественной точки зрения наибольший интерес вызывают вкрапленные в прозу брахман мифы, легенды и сказания. Обычно они приводятся «к случаю», иллюстрируя происхождение того или иного ритуального акта или в качестве комментария к уже не вполне ясному ведийскому тексту (см. легенды о Пуруравасе и Урваши в «Шатапатха-брахмане» и о Шунахшепе в «Айтарейя-брахмане»). Но часто даже в культовом контексте они сохраняют относительную независимость и могут рассматриваться как древнейшие, и притом весьма яркие, образцы индийской повествовательной прозы. Иногда эти сказания, восходящие в своих истоках к общеиндийскому фольклору, обнаруживают поразительное сходство со сказаниями других народов. Неоспорима, в частности, близость легенды о Пуруравасе и Урваши к римской сказке об Амуре и Психее или легенды о потопе в «Шатапатха-брахмане» к соответствующим шумерским, семитским и греческим мифам.
Уже в брахманах (особенно в мифах о сотворении мира «владыкой живых существ» Праджапати) мы сталкиваемся с попытками философских спекуляций о сущности мироздания, богов и людей. Однако специально философской экзегезе ведийской религии посвящены произведения третьего разряда ведийской литературы — упанишады (букв.: «сидение-[ученика]-подле-[учителя»], впоследствии — «сокровенное знание»). Число упанишад чрезвычайно велико (всего их свыше двухсот), но подлинно древними, непосредственно примыкающими вместе с араньяками («лесными книгами») к брахманам и заключающими ведийскую литературу «шрути», являются десять — четырнадцать сочинений. Среди них наиболее известны «Брихадараньяка-упанишада», «Чхандогья-упанишада», «Каушитаки-упанишада», «Катха-упанишада», «Иша-упанпшада» и некоторые другие, написанные частично стихами, частично прозой. Упанишады, в отличие от брахман, ставят себе целью научить не точному и неукоснительному исполнению культовых предписаний, но, переосмыслив само понятие ритуальной жертвы в жертву духовную, — глубокому постижению законов и смысла бытия. Именно в упанишадах развиты — впоследствии ставшие кардинальными для индийской религии и философии — доктрины сансары (круговорота рождений), кармы (предопределенности форм существования индивидуума его же собственными деяниями в прошлом), мокши (освобождения) и, прежде всего, учение о Брахмане и Атмане (единстве всего сущего, объекта и субъекта). Так, в одном из самых знаменитых отрывков из «Чхандогья-упанишады» (6 гл.) мудрец Уддалаки Аруни наставляет своего сына Шветакету, что объективно сущее (Брахман) нераздельно присутствует во всех явлениях живой и неживой природы и одновременно эта высшая объективная субстанция тождественна началу субъективному, индивидуальному (Атману). Сконденсированное в формуле tat tvam аsi («Ты есть То»), поучение это составляет краеугольный камень философии упанишад.
Как это вообще свойственно древним религиозно-философским текстам, создатели упанишад облекали свои идеи в форму аллегории, притчи, развернутого сравнения, нашли, подобно Платону, такой специфический прием изложения абстрактных концепций, как диалог учителя и ученика. Выразительность и своеобразие стиля упанишад, преломлявшего отвлеченную мысль в конкретно-чувственные образы, содействовали распространению их учения не только в Индии, но и далеко за ее пределами. Влияние упанишад можно обнаружить в сочинениях раннехристианских мыслителей и неоплатоников, у персидских суфиев и средневековых европейских мистиков, наконец, в новой западной философии, начиная с Шопенгауэра и Эмерсона.
Упанишады в какой-то мере отражали свободную интеллектуальную реакцию на окостеневшие и уже не вполне отвечающие изменившимся социально-историческим условиям догматы ведийской религии. Однако и формально и по существу они не порывали с ними, а лишь намечали новую возможность их интерпретации. Между тем в середине I тыс. до н. э. возникают два реформаторских движения, которые, хотя и уходят своими корнями в индийскую религиозную и культурную традицию, тем не менее пытаются предложить решительно отличную от вед систему духовных ценностей. Влияние первого из этих движений — джайнизма — исторически оказалось весьма ограниченным, зато другому — буддизму — суждено было стать одной из великих мировых религий.
Основатель буддизма Гаутама Будда выступил со своими проповедями в конце VI в. до н. э. Будда сознательно уклонялся от решения абстрактных, метафизических проблем, его учение носило практический, по преимуществу этический характер. Будда стремился указать новый путь жизни, который избавил бы человека от страдания. Этот путь он видел не в ритуале и жертвах, но и не в аскетизме, а в добродетели, самовоспитании, знании, дающих свободу от жизненных пут и привязанностей. Только такой путь, согласно учению Будды, может избавить человека от страданий сансары — бесконечной цепи существований то в одном, то в друго облике. Проповеди Будды составили, как утверждают его последователи, основу священного буддийского канона, отрывки из которого дошли до нас на многих языках (в том числе и санскрите), а полная версия — на языке пали. Палийский канон «Типитака» («Три корзины [закона]») был записан в 80 г. до н. э. на Цейлоне, но история его создания начинается много раньше, и он включает в себя тексты, складывавшиеся на протяжении многих столетий — от VI до II в. до н. э.
«Типитака» состоит из трех разделов: «Виная-питаки» («Корзины наставлений»), «Сутта-питаки» («Корзины текстов») и «Абхидхамма-питаки» («Корзины мудрости»). Каждый из разделов, в свою очередь, делится на части, а каждая часть содержит несколько книг.
В целом «Типитаку» характеризует, казалось бы, совершенно свободное смешение стилей, жанров и форм, часто в рамках не только одной части, но и одной книги имеются отрывки разного по времени и содержанию происхождения, однако все вместе они дают широкую и взаимосвязанную панораму учения раннего буддизма, последовательно излагая правила поведения и жизни в буддийской общине, буддийскую этику и дидактику.