Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Современная история

С шести утра просыпается дым и без перерыва показывает рукой направление ветра. Скамейки консервируют замороженный сон бродяг, витрины магазинов берут улицу в плен и продают ее вместе с фруктами, бутылками и морскими ракушками. Дети делают сложение из хлебов и звезд на своих траурных аспидных досках, и автомобили несутся, не зная, что камень на крутом повороте ждет знака судьбы. Словесный пулемет, пишущая машинка, стреляет по невидимому часовому звоночку. Наковальни делят на части звонкий сон подков, а швейные машинки ускоряют сердцебиение незамужних женщин среди крутящегося прибоя материй. Вечер увозит большой узел солнца в трамвае. Безработные смотрят на небо, как на корзину с яблоками. Полки холода рассеивают группы нищих и бродяг. Продавец рыбы, продавцы газет и человек, который размалывает небо на своей шарманке, подают друг другу руки в час ужина в клоаках и под мышками у мостов, где

отбросы изображают сад и консервные банки высовывают язык. Их тени растут выше островерхих черепичных крыш и мало-помалу покрывают город, дороги и ближние поля, пока не задушат в своей груди образ вселенной.

Чертеж человека

Мир покрыт колыбелями, они поют по ночам. Человек живет, нагромождая кубы камней для домов грядущих людей. Согнутый климатом и средою, ориентируясь по башням, дымовым трубам и антеннам, ежедневный путник в своем городе, терпящий крушение, начиная с пяти, среди электрической растительности уведомлений, объявлений, реклам. Дрессировщик машин, обитатель небоскребов, ты на Севере и на Юге, на Западе и на Востоке — белый человек, желтый человек, черный человек. Цветут в его руках маршруты поездов и пароходов. В его глазах складываются утра, накормленные газетами. Железная дорога шлифует землю, волоча за собою стружки пейзажей, а самолет восстает на географию, ведомый человеком с совершенными руками. Человек кричит в Мехико, в Берлине, в Москве и в Буэнос-Айресе. Вот он, пейзаж нашей ночи: город опоясывается поясом поездов, прожекторы высовывают рожки улитки, и опускается самолет, потерпевший крушение в небе. И поднимается человек, изобретатель грядущего, окруженный машинами, воззваньями Ленина, планами Нью-Йорка и панорамами вселенной.

АДАЛЬБЕРТО ОРТИС [296]

Всегда пыль

Перевод Ю. Петрова

Пылью густой покрыта черного дерева мебель, старая мебель, стоящая возле семейных портретов. Пылью покрыт задумчивый, тихий рояль в гостиной, где анемичная девочка грезит о синих принцах. В пыльные окна солнце еле-еле сочится; дремлет хозяин дома — в эру колоний живет он: он — благородный испанец, все неизменным пребудет… Пылью покрыты книги, не читанные ни разу; невыводимыми пятнами пыль на глаза легла. Пыль от машин, бегущих мимо домов по асфальту, к стеклам окон прилипает маленькими облаками. Серая пыль на черном костюме одетого в траур. Пыль оседает на лицах идущих по тротуару. И ТБЦ — соратник пыли от старых зданий, ластится к человеку, ставшему, как скелет. Узкие полосы света кажутся дымом от пыли; предпочитаю пылищу знойного летнего поля, пыли убогих тропинок — пыль многолюдных дорог. Пыль эта тучей клубится, пятнами нас покрывает, но отстирать эти пятна, право, не так уж и трудно. Пыли неметеных улиц пыль рудников предпочли мы, вызванная взрывчаткой, воздухом набухая, ляжет она на лужи; но ненавидим пыль мы, ставшую липкой грязью, — она еще хуже пыли, ставшей унылым камнем! Пыль отрезает дольку солнца и сквозь решетку в черные комнаты входит, свет на себе неся. Мы не боимся пыли, пачкающей одежду, у нас от напасти этой новая щетка есть. Мы не боимся пыли, пачкающей одежду, у нас от напасти этой новая щетка есть. Напротив, ее мы любим, она — как душа народа, она создает, сгущаясь, кровь оживающей расы. Свежая пыль Америки, будь же благословенна! Ты опускаешься медленно с горных вершин, с отрогов, чтобы коснуться ласково рук наших, медной кожи и указать, обозначить, вычертить новый путь! Яркая пыль столетий, прожитых и ушедших, даже тебе не сравняться с пылью сегодняшних дней!

296

Адальберто Ортис(р. 1914) — романист и поэт, являющийся представителем негритянской темы в эквадорской литературе. Самая известная книга — роман «Жуюнго» (1942).

АЛЕХАНДРО КАРРИОН [297]

Засуха

Перевод Б. Дубина

Улыбка у поля разом скатилась с губ. День за днем истощались реки. Всходы желтели уже задолго до жатвы, и казалось, на днях от жажды умрут ключи. Птицы больше не пели, устроив отчаянное переселенье в края, где цветы не перевелись и было вдоволь воды. Глаза полыхали в горячке. Никто теперь и не помнил, какими бывают дожди. Пылью, казалось, засыпало все сердца. Люди, кровавя руки, рыли и рыли землю. У них от изнеможенья уже темнело в глазах. Воды и следа не встречалось, и лопалась под ногами запекшаяся земля. Такая стояла засуха! Сначала умрут растенья: на них уже ни цветка. Следом — зверье, все бессловесные твари. За ними — люди с изглоданным ртом и смертной мукой в глазницах. Во рту будет корчиться стиснутый крик — все, что осталось от жизни: — Дайте воды! Воды! Воды! Тем временем высохло все вплоть

до сердец. Женщины тщетно искали ласку хоть в чьем-то взгляде. Дети тщетно искали хоть малость воды, чтобы пустить кораблик. И первой от жажды погибла радость. Наверно, такой и была земля лютой порой накануне рождения любви. Все живое томилось тоской пустого кувшина, не в силах даже помыслить о чем-нибудь слаще считанных капель, только бы губы смочить. И куда ни ступи — миллионы бабочек мертвых. Резало веки: так синело небо, так сияло солнце, так горели камни. Снялись уже и последние птицы. О песнях не вспоминали. С каждой зарей воскресала надежда высмотреть тучу, и за стакан воды предлагали жизнь. Умирали люди — в глазницах зола, а во рту — закушенный крик: — Дайте воды! Воды! Воды! — Такая стояла засуха!

297

Алехандро Каррион(р. 1915) — поэт реалистической школы, мастер дерзкой и яркой метафоры. Автор известной книги «Поэзия одиночества и желания» (1944), в которой воспета величественная природа его страны.

ХОРХЕ ЭНРИКЕ АДОУМ [298]

Золото Атауальпы [299]

Перевод С. Гончаренко

Золото, как злоба, никогда не бывает в избытке. И что хуже всего — оно заражено одиночеством. Его хозяин всегда одинок: потому ли, что он в одиночку добыл это золото, или потому, что захотел остаться один — одинешенек, в одиночестве, наедине… В бешеном пламени плавилен [300] таяло ремесло чеканщиков и ювелиров. Золото неприкосновенных тронов, золото чаши, о которой молили пересохшие губы; золото идолов, у которого в печи расправлялись морщины и плавились уши и веки; золото, выпестованное нежными пальцами золотых дел мастеров; золото обруча, которым украшал себя воин; золото золотых початков маиса, без которых немыслимо всякое торжество; золото, золото… Золото, словно расплавившее себя своими лучами солнце; золото, струящееся желтым ручьем; ливень каратов… Из-за этого стоило потрудиться вам, нищие Старого Света. Окупились ваши мытарства. Кто же не отдал бы себя опять на растерзание голоду и москитам, кто же не согласился бы снова потерять один глаз, лишь бы только другим увидеть хоть половину этого блеска? О, ваша награда — особого толка! Что значит в сравнении с нею урожай удачливого огородника и стада свинопаса? Что значат культяпка вместо руки и таинство чуда? Плещет и льется ручьем упругое тело звезды, струится из тигля светлый дух божества… «Итак, вынесем ему приговор. Поделим добычу. Без него нам достанется больше. Еще больше. Золото, как злоба, никогда не бывает в избытке. К тому же, он мог стать во главе мятежа».

298

Хорхе Энрике Адоум(р. 1923) — поэт, в творчестве которого широко представлена патриотическая тема. Лауреат Национальной поэтической премии. Его книга «Господь даровал тень», посвященная многовековой борьбе латиноамериканских народов за свободу и независимость, в 1960 году получила премию на конкурсе «Каса де лас Америкас».

299

Атауальпа— последний Инка, вероломно захваченный в плен испанским конкистадором Франсиско Писарро и казненный в 1533 г. по его приказу.

300

В бешеном пламени плавилен… — По распоряжению Писарро золотые сокровища инков, многие из которых представляли собой шедевры ювелирного искусства, были безжалостно переплавлены в слитки.

Корни родины

Перевод Т. Глушковой

Родина, истерзанная родина, вставшая у океана, я люблю твои неизменные формы: бродячую статую облака пыли, чашу твоей руки, упоительно юной, когда прикасается к нам. И вдруг с влажного дна, где крестьяне добывают себе пропитанье, я достаю следы босоногих детишек, след сандалии инки, вмятину от ноги конкистадора на сере. Ведь, воскресший, опутанный бородами растений и временем, я всего лишь — твой наряд из кожи и слова всего лишь — оттиск того, кто первым пал за тебя от монашеского металла пришельцев. Я выспрашиваю о твоем прошлом у кувшинов, у гербов, у разрушенных стен — у эха, эха всего, чем был твой индеец до вторженья креста и коней, до молчанья; по я узнаю тебя в сухих шпагах питы: я ведь слышал, как дрожит под рукой лесоруба бедро твоего леса; я вспоминаю имена погребенных вместе с одеждой и утварью — и мне ясна глубина неторопливых трав. Когда утро льет свою пену в полдень, когда в лапах мангрового побережья увязают лапы пумы, а волна риса катится по гранитным и глинистым ступеням плантаций, то на берегу нефти и вечности — в твоем море, измученном, вздыбленном кровью стольких племен, затопленными селеньями, — вот где следует славить тебя, твой язык, затерянный в древних твоих корнях, славить, не снимая шляпы, без чопорности. Как не любить твои горизонты, огороженные влажными деревьями и океаном; как не любить исстрадавшийся твой народ, мяту его герба, шелестящую на ветру; как не вернуться к лохмотьям твоего побережья, к переплетенью каналов, прозрачных от соли и солнца, — если август бьет мне в лицо пылью и ветром отчизны — то справа, то слева, — если я иду, целуя ее песчаную рубаху, целуя сквозь дыры…