Поэзия народов СССР IV-XVIII веков
Шрифт:
Бурасы, то увидав, животы надорвали со смеху.
Да, уж все миновало и ввек назад не вернется.
Вот как весною, когда повсюду снег прыщеватый
Таять начнет и уже ие годится для санной дороги,
Так получилось со мной и с моим почетом, соседи.
Эх, когда я был молод (прошли золотые денечки!),
Эх, когда я был молод, хвалили меня и ласкали
Все, начиная от бар и кончая прислугой пастушьей.
И мальчуган
Прпчкуса в голос один прославляли, честпое слово.
Ну, а когда поседел, надо мной насмехается всякий.
Да, старика солтыса позорят и барин и бурас.
Часто, садясь на свою облысевшую тощую клячу
И на загривке ее седину замечая, со вздохом
Вижу также свою, соседи, горькую старость.
Осенью поздней, когда по грязи на барщину еду
И через силу бредет по дорогам усталая кляча,
Так мне жалко ее, что порой обильные слезы
Льются ручьем по лицу, особливо ж как барин обидит.
Так я жалею свою постаревшую тощую клячу,—
Шутки ль, тринадцатый год мы в поездках с нею проводим,
Честно на барщину тащит меня в седле эта кляча,
А надо мной, стариком облысевшим, господи боже,
Сжалиться никому на ум досель не приходит».
«Ах,— отозвался Энскис, ножище большой доставая,—
Что так хмуришься ты и сердишься, брат мой сердечный?
Право, ничуть не меньше терпел я горя на свете!
Видишь вот этот нож с костяной рукоятью: он кован
На наковальне холодной, он крив, как луна на ущербе
Иль ястребиный клюв, и, когда на него погляжу я,
Сразу мне видится смерть костлявая — точно такая,
Как по привычке старинной малюют ее и поныне,
С выгнутой острой косою, грозящей белому свету.
Ах, этот нож теперь истерся и притупился,
Так я жалею его, что порой заливаюсь слезами.
Шутка ль? Тринадцать годов на колбасы мясо рубил он,
Толстого сала куски рассекал на веселых пирушках,
Страшный, словно огонь, он по жесткому мясу носился,
Словно топор дровосека, он кость раскалывал бычью.
Миколас, Йонас и JIaypac — свидетели этому, братец!
Мало того — погоди, я еще словечко добавлю,
Ты вот послушай, брат, что со мною случилось недавно,
Это из году в год случается с бурасом всяким,
Если захочет он лапти сплести из свежего лыка
Или же дичь подстрелить задумает, изголодавшись.
И. как бурас любой, забираюсь в лес королевский,
Чтбы во тьме непроглядной рубить втихомолку деревья.
Правда, частенько меня накрывал объездчик суровый
И, надавав тумаков, как воришке, что пойман с поличным,
Силой топор у меня отбирал, как разбойник заправский,—
Не отпрягал он, однако, моей клячонки убогой...
Ибо, по правде сказать, воровал я с оглядкой и толком,
Не как иной баламут, что в тяжелую зимнюю пору,
В лес забираясь с рассвета, дубы и клены срубает,
В город отвозит их после и, с выгодой там продавая,
Тут же в шинок спешит, и гуляет, и пьет бесшабашно.
Коли что-нибудь мне иногда своровать приходилось,
Руки себе замарать, признаюсь, и я не стыдился.
Не для себя воровал — для господ сиятельных только.
Ведь ежегодно, как знаешь, платить мы обязаны подать
Амтманам нашим, когда приказ они присылают
Или чрез вахмистров нас понуждают, плетей не жалея.
Так-то, братец сердечный, пожалуйста, будь осторожен,
Пред лесником не обмолвись, что, дескать, Обрис, мой работник,
В лес деревья красть отправляется осенью каждой.
Радуюсь сердцем, как вижу, что вновь он хлопочет усердно,
Если ж зимой, на рассвете, моих он одров запрягает,
Жареных пару колбас я вручаю ему на дорогу,
А возвратился назад с добычей, неоштрафован,
Третью ему колбасу добавляю от чистого сердца,
Если же нет колбасы, два сыра больших добавляю,
Лесу этак собрав помаленьку изрядную кучу,
Тотчас я воз нагружал и в соседний город пускался,
Лес на базаре продав и хорошие выручив деньги,
Прятал барыш хитро, чтоб иметь на оброк ежегодно.
Нужно, дружок, научиться и красть-то умеючи, с толком.
Не потому ли иной простофиля-бедняк, отправляясь
В барский лес воровать иль табак запрещенный сбывая,
Только позор и беду непрестапио себе наживает.
Hо и немало таких средь бурасов есть обормотов,
Boвce никчемных людей, что, сожрав припасы до крошки,
Вместо пивка глотая разбавленный квас или воду,
С горя обманом жить начинают, словно евреи.
Слушай-ка, братец, в деревне, где ставлю горшок я на пламя
Двое мерзавцев таких со мною соседствуют близко.
Добрые люди — Пеледой из них одного окрестили,
Ну, а другому, лентяю, присвоили прозвище — Слункюс.
Знаешь небось, до чего наш бурас додуматься может,
Да особливо когда на свадьбе хватит хмельного
И принимается тотчас откалывать шутки по-свински.
Только сравнялся год, как живу я в этой деревне,—