Погнали
Шрифт:
Все как-то неправильно. Куда мне теперь? Обратно в мотель. К наркоте и сексу. Может быть, у меня получится развратить Криссу. Затеять с ней что-то совсем уж порочное, безобразное, о чем она даже не подозревает, что такое возможно, и вот тогда мы бы здорово повеселились — с искаженными криком лицами. И, погрязшие в уже запредельной мерзости, мы бы поднялись над этим бесцельным и бессмысленным существованием, когда ты барахтаешься в грязи, весь в липкой тине и мути, и понимаешь, что ты сам сотворил над собой такое, и никто тебе не поможет выбраться, ты один, совершенно один, и все внутри обрывается, и сердце замирает. Но для меня это не ново. Сколько можно давить в себе простодушие и наивность? Всегда. Раз за разом. Разбить все своими руками, самому все испортить — чтобы потом
Но мне не хочется этого делать. Не хочется причинять боль. Никому, даже себе. А за Криссой мне все равно не угнаться. Мне страшно, я себя чувствую брошенным и обманутым, я не знаю, что делать дальше. Мне уже ничего не могу — только ехать дальше. Я готов ехать дальше. Дорога — это прекрасно. Америка — такая большая. В пути время проходит быстрее, и дни не похожи один на другой.
Машина ведет себя странно. Иногда на скорости больше шестидесяти миль в час она как бы на миг замирает на месте, не глохнет, а именно замирает, а потом едет вперед, как ни в чем ни бывало. Эти рывки нам нисколечко не мешают, и никаких подозрительных звуков в моторе не слышно, и хуже вроде бы не становится, поэтому мы не особенно переживаем: двигатель старый, ему даже положено иногда покапризничать. Но мне кажется, Крисса просто «перегружает» мотор. Я ей давно говорю, что не надо так гнать. Механики на автозаправках советуют, что тут можно сделать, но ничего не помогает.
Мы чиркаем по уголку Техаса и Оклахомы и въезжаем в Канзас. Скучное место, Канзас — еще одно «сердце Америки», знаменитое своими убийцами и другими простыми тружениками. Но мне что-то не хочется изучать здешнюю жизнь. Я всего-навсего проезжаю мимо, ни во что не вникая, глядя на все изнутри себя — из своей одурманенной головы, вялой и полусонной. Герыч давно уже не подвигает меня на какие-то озарения. Все открытия уже сделаны. Это как мастурбация на сон грядущий. Беспрестанно — то внутрь, то наружу, то в сон, то в явь, — как какой-то придурок, как подопытная обезьяна. Но все-таки наркота помогает мне отрешиться от сиюминутных забот. Мысли блуждают где-то далеко, и я сейчас даже сам себе не доверяю. Я заключен в этом знании: все безнадежно испорчено. Все пропало.
Криссу, похоже, все это изрядно подзаебало. Я это чувствую, и мне плохо. Я не знаю, что делать. Как будто мы были вместе, по-настоящему вместе, а теперь она уходит, бросает меня одного и уносит с собой все, что во мне есть хорошего. Но я хочу, чтобы она была рядом. Хочу быть с ней. Я без нее не могу, но я для нее — всего-навсего паразит.
Дорога несется навстречу. Дорога как бы расщепляется на волокна, и каждая ниточка из гудрона и гравия закручивается спиралью, крошится, растекается расплавленным маревом по безбрежному радиусу пустоты, дробится на атомные частицы и сгущается дымкой на горизонте.
Я теряю все связи с реальностью и с собой. Я знаю: я жалкий и мерзкий обманщик, законченный неудачник, наркоман и урод — таких, как я, надо убивать во младенчестве. У французов особое отношение к идиотизму — они уважают чужую ущербность и даже находят ее обаятельной, если она не задевает тебя напрямую, — и хотя Крисса злится и сердится на меня, она меня все-таки не презирает, но я-то знаю… я знаю… Я хочу развернуться, вывернуться наизнанку, я хочу, чтобы меня распяли, хочу сломя голову броситься в смерть, но я слишком робкий. Меня вообще нет. Мозги у меня покоробились, в голове — туман, все связи распались, восприятие преломилось, я уже ничего не понимаю. Господь Бог пытается меня вразумить, но я — заносчивый и надменный, раздражительный и капризный, я говорю, что не обязан выслушивать поучения, и я выхожу не в ту дверь, и Бог окликает меня, чтобы предупредить, а в ответ я кричу оскорбления, а потом я скольжу — ууууух — и встаю на ноги, и иду дальше, в другую сторону, в своем дурацком наряде, и бормочу что-то себе под нос… Я не понимаю, что происходит. Я — где-то не здесь. Может быть, все-таки стоило умереть, чтобы все это стало реальностью? Я уже был в этом странном и зыбком месте. Но давно. Еще до рождения.
И вдруг меня пробивает, что всю свою сознательную жизнь я воспринимал себя как некую отчужденную данность, неадекватную миру, и старался найти для себя хоть какое-то соответствие, хоть какое-то место в этом чужом мне мире, пусть даже через протест — во всем, что я делал, как я одевался, с кем общался, какие истины провозглашал, каким я пытался казаться и быть. Но ничего у меня не вышло. Потому что я все делал наоборот — как бы я ни старался, я не смогу переделать мир, даже пузырек ауры, что окружает меня, я не могу ничего исправить, потакая своими детскими страхами и стремлениям к удобству и власти над ближним, это не в человеческой власти — побороть волю мира, даже в самых мелких ее проявлениях, но уже в силу рождения я — вена, и кровь, струящаяся по вене, и это надо принять со смирением и благодарностью, потому что ничего другого не остается. Мир сам по себе — интересный, значительно интересней меня, крошечного капилляра в его кровеносной системе. Почему-то считается, что человек должен самоутверждаться, но это так глупо, и грустно, и, по сути своей, бессмысленно. (Но это тоже суждение, почти приговор, а у меня нету права судить…)
27
Опять же, какого хрена?! Вот он я. Вот мои руки — я их вижу. Мчусь в «Де Сото» 57-го года выпуска сквозь пшеничные поля и пастбища Канзаса, по направлению к Канзас-Сити, при полном финансовом освобождении от всех забот, уторчанный лучшим продуктом, который можно достать за деньги. Я — человек, и знаю лишь то, о чем говорит мне кровь. Человеку свойственно ошибаться. Но мне нравятся мои ошибки. И ебись оно все конем.
Мы останавливаемся в мотеле на окраине какого-то крошечного городка на равнинах. Я зависаю в номере, а Крисса берет свою камеру и уезжает «на съемки».
Я достаю фотографии и сажусь их рассматривать. Наверное, надо бы набросать хоть какой-то текст, чтобы показать Криссе — тогда она, может быть, перестанет дуться.
Но сказать проще, чем сделать. Я тупо таращусь на фотографии и пытаюсь придумать слова, которые бы к ним подходили, но таких слов просто нет.
Мне вспоминается один давний знакомый, совершенно безумный парень, который жил в своем собственном странном мире. У него была поразительная способность подгонять всякое переживание и впечатление под свои представления о мире. Все, что с ним происходило — любое, самое незначительное событие, — он толковал в точки зрения каких-то своих понятий. Скажем, регулировщик на перекрестке — это член тайного общества, которое насаждает свою убийственную философию в неокрепшие умы школьников, а непонятная начинка на пицце в витрине пиццерии — это козлиная поджелудочная железа и чешуя ската. Но все, что пытаюсь придумать я, совершенно не лепится к фоткам. Никак не могу найти верный тон. Эти фотографии красноречивее всяких слов. Они не нуждаются в толкованиях — заключенная в них тайна противится всяким попыткам ее раскрыть.
Может, начать просто с подписей под фотографиями. Сделать их в стиле скандальных, броских заголовков бульварной прессы, типа: «Богатый наследник швыряется миллионами: сколько стоит „подтяжка лица“ для пениса?», — или в форме коротких банальных высказываний, вроде «Страх — это отсутствие веры». Или использовать снимки в качестве иллюстрационных вкраплений, неких вещественных аллегорий, проясняющих текст, исполненный в виде загадочных фрагментов. У меня возникает странное ощущение, что я сам — фотография, отпечаток на фотобумаге, что я — чья-то выдумка, вот только не знаю, чья. Я не вижу его, своего создателя. Я и себя-то не вижу.
Как ни крути, получается, что либо текст иллюстрирует фотографии, либо наоборот, а мне хочется скомпоновать их так, чтобы они дополняли друг друга на равных. Похоже, единственный способ добиться чего-то похожего — это выбрать запутанный, сбивчивый стиль, который будет воздействовать напрямую, как зрительный образ, как фотография, но я не знаю, с чего начать, тем более, что такой «рваный» стиль мало подходит для заказанной нам с Криссой книги. Но тут мне приходит в голову, что можно просто — как говорится, не мудрствуя лукаво — описать свои настоящие переживания и впечатления, скомпоновав их вокруг фотографий. И я начинаю: