Погнали
Шрифт:
[12] что такое, вообще, возможно, [13] я [14] в нее влюблен [15] [16] . [17] . Я боюсь ее, потому что когда она рядом, я полностью в ее власти. Я прошу у нее прощения и говорю ей «спасибо», как Господу Богу. Я — ее верный пес. Я в нее верю. В тот день, когда она делала эти снимки, она была злая и раздраженная. Это я ее разозлил — клеился у нее на глазах к девушке-администратору в нашем мотеле. Но я уверен: когда она начала фотографировать, она вообще про меня забыла. А я в это время трахался
12
Когда меня пробивает, когда я вспоминаю, когда я верю
13
когда ничто меня не отвлекает, когда я не забываю
14
безумно, до умопомрачения
15
в мою подругу
16
Крисса — девушка, которая сделала эти фоты
17
Мгновения… движения… испражнения
Эти две фотографии Крисса сделала в Лос-Анджелесе. Я в это время опять трахался «на стороне». Лос-Анджелес: место, где сходятся автострады, а пейзаж собирается в складки; забивается в угол, съежившись, как побитая собака. Здесь Америка бьется о стену, и отскакивает, как мячик, и пытается улыбаться, и лопается, и трещит, как поп-корн. [18] Эти волнистые холмы — неподходящая среда обитания для человека. Попробуйте сами. Никто не узнает, и вам вовсе не обязательно об этом рассказывать. В конце концов, можно придумать любое название. Но я… мне так грустно. Грусть — это когда ты жалеешь себя и потворствуешь своим слабостям, грусть — это несостоятельность и незрелость, грусть — это когда тебе запрещают сделать, что хочется.. Ты как ребенок, которому взрослые говорят «нельзя». Даже когда тебе многое разрешают, не бывает такого, чтобы было позволено все. Откуда мне было знать? Ну ладно, такое случается. Сегодня — первый день оставшейся тебе жизни. Это не значит, что с тебя снимается вся ответственность, но раз уж ты все равно умрешь, то почему бы не доставить себе маленькие приятности, пока еще есть возможность? Для души. Помоги мне.
18
в голове у нее все лопается и трещит…
Ну, не шедевр, конечно, но что-то в этом есть. Я только не представляю, как из этих словес можно сделать фильм, и работы еще — непочатый край, и я не думаю, что мой труд оценят по достоинству, но, с другой стороны, вряд ли Джек станет слишком уж придираться — мне кажется, он отнесется к моей работе если и не с восторгом, то хотя бы с уважением, — и даже если пока получается зло и сердито, и с уклоном в депрессию, смешное там тоже будет. Тем более, что Америка сама по себе — не такая уж и привлекательная картина. Во всяком случае, для меня. А мне платят за то, чтобы я высказывал свое мнение. И я стараюсь быть объективным. Там, где она симпатичная и привлекательная, я это с радостью признаю.
Что-то мне не сидится на месте. Встаю, хожу кругами по комнате. Интересно, а чем сейчас занимается Крисса? Как она делает свои фотки? Она никогда не рассказывает. Ну и ладно. Может, оно и к лучшему. Может, мне и не надо знать.
Включаю телик. По образовательному каналу идет фильм о животных. На экране — очень красивое существо, больше похожее на растение на дне океана, плавно колышет своими ртами в обрамлении полупрозрачных, молочного цвета ресничек. Смутно знакомый голос за кадром — благоговейный и добрый. Живые частички пищи, которые это создание ловит в воде, даже не понимают, что их едят. Они слишком малы и слепы ко всему; они и не подозревают о существовании хищника, которому служат пищей. Будь у них хоть какие-то чувства, они бы, наверное, перепугались до смерти, но спастись — не спаслись бы.
Открываю дверь и выглядываю наружу. Мотель представляет собой длинное здание. Вход в номера — прямо с улицы. Перед зданием — дорожка, с той стороны дорожки стоят припаркованные машины. За стоянкой — относительно тихое трехполосное шоссе, а за ним — кукурузное поле. Ничего интересного. Ничего, что брало бы за душу и будило бы мысль. Просто местность, которую ты проезжаешь по дороге куда-то еще, дыра во времени, где нет ничего, чего ты не видел раньше, сосредоточие скуки, мягкая грусть, грусть субботнего утра, когда ребенок просыпается у себя в кроватке, и рядом никого нет. Спускаюсь на подъездную дорожку, поворачиваю налево и дохожу до конца мотеля. Потом — по жесткой траве к кукурузному полю. Углубляюсь туда ярдов на тридцать. Ложусь на землю и думаю: Вот он я, и никто меня здесь не видит, и я ни о чем больше не думаю, только о том, что я ни о чем не думаю. По земле ползают муравьи. Я беру палочку и играюсь с букашками.
Смотрю на небо. Никогда в жизни не видел таких облаков. Похоже на мягкий серый вельвет, на толстый волнистый рубчик поверх смазанных меловых пятен на синем фоне. Интересно, большие они или нет? Высоко или низко? Никак не понять. Застывшие силуэты деревьев вдали — как абстрактная композиция. Кукурузные стебли и листья в прожилках и крапинках — надо мной. Я уже не разбираю, какого они размера. Так хорошо, так спокойно.
У меня странное ощущение, что я уже был здесь раньше, что когда-то давно, еще в детстве, я пережил точно такой же миг наедине с собой, где-то в Кентукки — в каком-то неразличимом месте, в забытом времени, — и я уже тогда знал, что когда-нибудь это мгновение повторится, и вот оно повторилось. Мысленно я говорю «привет» себе маленькому — себе из детства, — и мне хорошо.
28
Мы собираемся переночевать в Канзас-Сити и показать машину механикам. Город мне нравится, но я никак не могу избавиться от ощущения, что меня здесь нет. Вернее, я есть, только где-то поодаль. Словно я сделан из какого-то непонятного материала, который отталкивает реальность и не дает мне проникнуть внутрь — туда, где люди, туда, где все, собственно, и происходит. Некая сила поверхностного натяжения не пускает меня в глубину. Я так думаю, дело в том, что я — человек из большого города. Я просто не понимаю людей, которые ни на чем не обламывались. Тут я зеваю. Два раза.
Прости меня —
Кажется, я сейчас перну.
Я тебя предупредил,
Так что гони деньгу.
Вот спасибо.
Неудержимо тянет блевать. Это такая химическая реакция, когда злость смешивается со «спасибо» и «прости меня». Одно это дерево идиотское чего стоит. Бесит оно меня, бесит… Такое все провинциальное, скучное. И народ тоже скучный. Одно только «приличное» общество: алкаши, наркоманы, уличные проститутки и прочие криминальные элементы. Хоть какие-то интересные личности, цельные и одухотворенные. И что, так все время и будет — я так и буду мотаться из города в город, зависать в злачных местах, душевно общаться с мелким ворьем и удовлетворять шлюховатых прелестниц, которых корежит в ломках? Спасибо большое. С тем же успехом я могу сесть в машину, разогнаться и въехать в ближайшее дерево. Так что я лучше тихонечко вмажусь и останусь в мотеле — строить великие планы и забывать, строить планы и забывать, а потом вспоминать и умолять о снисхождении. Отвергать, избавляться, отбрасывать за ненадобностью, решаться на что-то и забывать. Не думай. Не думай. Не надо.
Я скучаю по своему зеленому дивану. Не хочу, чтобы Крисса видела меня в таком состоянии. Хочу быть один. Я — существо, жизнеспособное лишь в одиночестве. Потому что лишь в одиночестве можно покончить с собой… то есть, полностью погрузиться в себя… чего нельзя сделать на людях.
Канзас-Сити — большой пограничный город, на границе Севера и Юга, Востока и Запада, Канзаса и Миссури, черного и белого. Здесь родился Чарли Паркер. Сонный город, разморенный солнцем. Квартал, где располагается наш мотель, весь оклеен плакатами и афишами исполнителей блюза и рок-н-блюза. Афиши выдержаны в ретро-стиле, и я сорвал парочку в качестве сувенира. В этом городе наша машина привлекает всеобщее внимание — каждый прохожий считает своим святым долгом высказать одобрительное замечание в ее адрес. Стильный, отвязанный город, броский, джазовый, чувственный — по крайней мере, по первому впечатлению.
Я вылезаю из номера только в ближайший бар, один раз — днем, второй — вечером, и в последний раз — ближе к ночи, а так постоянно сижу в мотеле, читаю, слушаю музыку и пытаюсь писать. Первым делом, когда мы сюда приехали, я прикупил себе портативный кассетник с наушниками и подборку кассет. Это так хорошо, когда есть, что послушать. Мне даже не верится, что я почти две недели прожил вообще без музыки. Но зато теперь я развернулся: Билли Холидей, Майлс Дэвис, старые рокабилли, Джими Хендрикс, Арета и Дилан. Я даже нашел кое-какие альбомы «Stooges» и «Howling Wolf». Сижу на постели, обложившись книжками, на коленях — тетрадка, на тумбочке у кровати — бутылка виски, на комоде напротив кровати — играет магнитофон. Музыка наполняет пространство чувствами, она помогает мне вновь обрести себя, помогает мне вспомнить, что подтолкнуло меня к тому, чтобы петь, и играть, и писать.