Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет"
Шрифт:
По крайней мере, сам сделать – бессилен. Вот потому и нужен ему Горацио. Здесь уже не место монологам. Последний раз Гамлет остается наедине с собой (во всяком случае, на наших глазах) после встречи с войском Фортинбраса. Там он мог еще пытаться взять на себя решение всех вопросов. Там еще он мог держаться за иллюзию опоры на кровь, на жестокость, на надежду стать подобием Фортинбраса. Теперь ничего похожего нет. Теперь он чувствует потребность стать кем-то другим, но кем? Этому его никто не научил, такого идеала перед ним никогда не было. Разве что – Офелия? Но об этом подумать страшно, еще страшнее в этом признаться.
Мне кажется, сейчас он как выздоравливающий больной, который вновь учится ходить, он ждет от Горацио одобрения или осуждения своего нового образа мыслей. Ему нужно на кого-то опереться…
Тогда все в сцене начинает освещаться каким-то новым неожиданным светом. Человек, который раньше только навязывал другим свою логику действий, который (несмотря на отсутствие внутреннего стержня) привык властвовать, привык руководить интригой, теперь ждет помощи, ждет совета. Он предельно неуверен в себе, в своей правоте. Тогда понятна эта незавершенность первой фразы: «Как будто все», тонко почувствованная Пастернаком. (У Лозинского: «Об этом хватит», у Морозова: «Довольно об этом» – мне кажется, эти варианты в своей кажущейся конкретности не передают должным образом состояние принца.)
Тогда понятны эти странноватые вопросы: «Сказать ли, как я дальше поступил?», «Сказать, что написал я?», «Разве б не было проклятьем..?»
– А что Горацио?
– Он явно не готов к общению с этим новым Гамлетом. Он только поддерживает разговор, он интересуется лишь его поверхностной, сюжетной стороной, не понимая работы, происходящей сейчас в душе принца. Он даже никак не реагирует на стремление Гамлета помириться с Лаэртом. Судя по всему, новый Гамлет, Гамлет, пытающийся стать христианином, так же идейно чужд «римлянину» Горацио, как и Гамлет-циник.
Но окончательно понять и почувствовать эту сцену невозможно, если рассматривать ее изолированно от всего происходящего сейчас в Эльсиноре, где теперь у Гамлета нет ни одного (кроме Горацио) союзника. И принц, и Горацио не могут не понимать, что сложившаяся ситуация, когда противники затаились и ничем не проявляют себя, продлится не долго. Конечно, Клавдий неизбежно предпримет какие-то шаги, чтобы выяснить намерения принца, узнать обстоятельства возвращения племянника. Значит, надо быть начеку, нужно быть готовыми защищаться. А между тем, они сейчас так открыто беседуют в нижнем зале замка. И здесь есть весьма существенный элемент борьбы: Гамлет явно безразличен к внешней опасности, он спокойно ждет поступков со стороны Клавдия, – Горацио же, напротив, очень напряжен, его беспокоит пассивное равнодушие принца к возможной угрозе, он беспокоится о том, что король «скоро о случившемся узнает из Англии». Горацио пытается активизировать принца, он все время прислушивается к каждому шороху. Именно поэтому он первый слышит приближающегося Озрика:
– Тише. Кто там?
Еще раз вернемся к началу эпизода. Если предположить, что Гамлет специально вышел в зал (может быть, впервые после возвращения в Эльсинор), то предшествующее было именно подготовкой к выходу. Принц ждет действий со стороны Клавдия. Как это похоже по существу на поведение Гамлета до «Мышеловки», но принципиально отлично по его душевному состоянию. Сейчас он точно знает, что противник обязательно проявится, он внутренне готов к схватке. Значит, до выхода Гамлет должен был по возможности привести в порядок свою душу. Думаю, он впервые за много месяцев, может быть, лет, искренне и горячо молился. И, обретя поддержку в Боге, переступает он порог зала, который и станет ареной его последних борений и метаморфоз.
Тогда понятно, к чему относится: «Как будто все», тогда понятен религиозный настрой принца в его признаниях – исповеди перед Горацио.
Конечно, можно меня опять упрекнуть в том, что все мотивы, руководящие героями, сочинены режиссером, что в тексте Шекспира нет никаких прямых подтверждений моей правоты. На подобные обвинения остается ответить, что в тексте нет в равной степени и указаний на какие-либо другие мотивы их поведения. Но это же не значит, что так и следует играть данный эпизод: т.е. ничем не мотивируя произносимый актерами текст. Кстати, именно так очень часто и ставится эта важнейшая сцена, которая не сокращается зачастую только лишь потому, что в ее тексте есть очень существенная для понимания внешнего сюжета информация. Вот так информативно артисты и докладывают «слова, слова...», представляя при этом абстрактных «Гамлетов» и «Друзей Горацио», ничего не оставляя для эмоционального проживания зрителям. Понять здесь (как нигде!) истинное положение вещей, по-моему, можно только применив метод действенного анализа, лишь поставив себя (как когда-то Шекспир) на место действующих лиц и прожив вместе с ними всю история – от кошмара событий, происшедших на кладбище, до взорвавшего кажущийся покой восклицания Горацио:
– Кто там?
Вызов
Появление Озрика разрушает ожидание. Наконец-то! – И Гамлет, и Горацио прекрасно понимают, что Озрик – посланник Клавдия. Итак, началось!
Перед нами опять «новый» Гамлет. Он вновь берет инициативу в свои руки, но при этом ведет себя весьма странно: вместо того, чтобы подогнать Озрика, узнать у него скорее о цели его прихода, Гамлет почему-то постоянно сбивает его с толку, оттягивает выяснение обстоятельств. Он откровенно издевается над вестником короля, передразнивая «изысканный» стиль его речи, заставляя надеть шляпу. Гамлет так откровенен в своей иронии, что, думается, совершенно не обязательна ремарка «Вполголоса...» по отношению к этому обмену репликами:
Гамлет
– Знаешь ты эту мошку?
Горацио
– Нет, милорд.
Гамлет
– Твое счастье. Знать его – не заслуга… Поставь скотину царем скотов – его ясли будут рядом с королевскими.
Сразу при появлении Озрика Гамлет преобразился. В нем вновь на какой-то миг берет верх бойцовское начало, и, как бы бросая вызов самой Судьбе, начинает он с издевательства над противником, откровенно вслух обсуждая с Горацио личность Озрика. Однако с этим «мальчиком» шутки плохи. Это даже не Розенкранц или Гильденстерн. Не моргнув глазом, он пропускает мимо ушей все колкости принца. Он так и не надел шляпу, он довел до конца свою миссию, он во всем настоял на своем, и Гамлету остается только заняться вещами куда более существенными, чем словесные выпады против королевского холуя. А нам гораздо интереснее все, что скрыто за внешней стороной этого состязания в остроумии.
Что касается Озрика – ему очень легко сносить насмешки принца: ведь кроме профессиональных хамства и выдержки, он обладает еще одним качеством – знанием предстоящих событий. Конечно же, правы те комментаторы, которые утверждают, что Озрик был посвящен во все тонкости заговора против Гамлета. Именно он потом и подсунет Лаэрту нужный клинок (Король: «Раздайте им рапиры, Озрик»). Поэтому сейчас, зная, что перед ним уже практически труп, Озрик легко «прощает» Гамлету его издевательства, с мстительным наслаждением представляя дальнейшее. С каким нескрываемым удовольствием расписывает он достоинства Лаэрта, «настоящего джентльмена» (не то, что некоторые!), как он смакует прелести отделки оружия и достоинства коней, выставленных в качества заклада на поединке. Ведь это все вещи, имеющие для него безусловную жизненную ценность: он вообще, видимо, умеет жить со вкусом, получая наслаждения от всех материальных благ. В этом тоже есть свой скрытый смысл: вот сейчас ты, принц, издеваешься надо мной, но я-то останусь жить и буду счастлив, окружая себя изящными предметами роскоши, вращаясь в кругу людей порядочных и утонченных, а ты через полчаса сдохнешь в муках. Так что корчи умника, пока жив!..
Гамлету значительно сложнее. Он чувствует, что наступил решающий момент. Сейчас нужно сохранить хладнокровие, нужно найти какую-то опору. Проще всего эту опору обрести одолев, подавив кого-то, вот хоть это ничтожество. Все-таки не забыт прошлый опыт, не так легко полностью отрешиться в этом жестоком мире от въевшейся в твою натуру привычки топтать ближнего! – Но оказывается, что даже с Озриком не удается справиться принцу: тот нагло выдерживает все оплеухи и даже позволяет себе вполне откровенно (хотя так, что не придерешься) издеваться над Гамлетом, намекая, что до Лаэрта принцу далеко как по части воспитанности, так и по навыкам фехтовальщика: «Король, сэр, утверждает, что при обмене ударами Лаэрт в двенадцати схватках возьмет верх над вами не более чем на три удара». А потом, получив согласие Гамлета на поединок с Лаэртом, обменявшись с принцем последними любезностями, Озрик, наконец, нахлобучивает на себя шляпу уже без приглашения со стороны принца, о чем свидетельствует Горацио: «Побежал, нововылупленный, со скорлупой на головке».