Погоня
Шрифт:
Распутать руки было уже пустячным делом. Покряхтывая от вяжущих тело ушибов, заплетаясь онемевшими ногами, вращая пясти, чтобы восстановить кровообращение, Золотинка встала. Она ничего не разглядела по темным, в обманчивом серебре полям, только дикие вскрики да топот разносились там и здесь, словно дворяне, разделившись по уговору на ватаги, гонялись друг за другом в полное свое удовольствие. Не видно было огня, ни деревушки нигде, ни строеньица, не понять, где остался постоялый двор.
Прислушавшись, она различила слово… другое… потом грузные шаги лошадей. Над черным обрезом обрыва показались тени всадников.
— Река, — сказал один и выругался. — На ту сторону что ли?
— Оставь! — возразил другой. И против этого довода не нашлось возражений — примолкли. А Золотинка таилась под ними, припав к земле.
— Эх, господа… — неопределенно завел кто-то, но и это многозначительное начало не вызвало никаких последствий. Всадники, похоже, не торопились. Звякали удила, лениво переступали нековаными копытами лошади.
— А ведь труба! — заметил кто-то по прошествии времени с неудовольствием. — Наша труба, господа!
Некоторое время прислушивались. Призывное пение трубы доносилась издалека, словно из-под земли, — из другого мира.
— Поймали пигалика и носятся как дурень с писаной торбой?
Труба же не унималась, похоже, у них там случилось нечто действительно стоящее, нечто такое, ради чего не стыдно поднять переполох. По утонувшим в призрачной мгле полям разносился топот потянувшихся на зов всадников.
— Едем, что ли? — спросил кто-то знакомым уже голосом. Ему отвечали затейливой многосложной бранью, которая в переводе на общеупотребительный язык означала, по видимости, «как не поедешь!» Повернувши лошадей, всадники пустили их снисходительной рысью; скоро они пропали во мглистой и влажной ночи.
Кого они там могли поймать и чего ради дудели в воинственные трубы, Золотинка уже не понимала. Ее это, вероятно, и не касалось. Оно сполоснула в реке лицо и, когда нагнулась к воде еще раз, с испугом хватилась Эфремона и позвала. Волшебный камень послушно отозвался. Обращенный в маленькую заколку с прищепкой он благополучно прощупывался в волосах — сразу за ухом. Пропал хотенчик. Золотинка осознала это еще прежде, чем цапнула по бедру и принялась лихорадочно ощупывать себя сквозь одежду — пропал! Путеводная палочка исчезла. В чьих она теперь руках? Дурное предчувствие холодом проняло Золотинку.
Нута не имела сил оставаться рядом с великой государыней Золотинкой — каждое слово, лишний жест златовласой твари отзывались в сердце дрожью, в глазах темнело, она повернулась и вышла, почти оглохнув. К тому же Нута подозревала, что пигалик не замедлит поделиться своими догадками с княгиней и разоблачение близко. Унизительная жалость, унизительная насмешка, унизительное пренебрежение — этого нельзя было вынести даже в мыслях. Нута бежала в спасительную темноту ночи.
Она прошла харчевню мимо напрасно пытавшейся окликнуть ее хозяйки, не более того остановило ее жеребячье остроумие полураздетых молодцев у колодца; миновала ворота и пошла, ни разу не оглянувшись.
В победной этой головушке под темными гладкими волосами не оставалось ни одной мысли, если понимать под мыслями заботу о ночлеге, о пропитании и вообще о завтрашнем дне. Мессалонская принцесса шла, свернувши на большую дорогу к югу, и единственное, что имела она в виду, — идти под покровом ночи, не останавливаясь, просто идти и идти, пока несут ноги, вот и все. На сердце легло тяжелое, каменное спокойствие.
Маленькая женщина не разбирала пути, не замечала ход времени. Понятно, не слышала она конную суматоху на полях, которая раскатывалась дальше и дальше, понемногу настигая ее отдаленным топотом. Нуте и в голову не приходило, что это погоня.
Безразлично оглянувшись, она приметила на слабо светлеющей дороге нечто вроде борзо катившихся собак… разносился топот некованых лошадей. Не страх, но непреодолимое отвращение к человеческим голосам и лицам заставило мессалонскую принцессу свернуть в поле. Она ускорила шаг, а потом побежала, присматриваясь к темным купам кустарника или леса на взгорке.
— Эй! — донесся во влажном воздухе оклик, и сразу нечто такое, что заставило ее пуститься во весь дух, неловко размахивая руками: — Ваша милость, принцесса Нута! Мы вас ищем!
Впрочем, на «принцессе» преследователи особенно не настаивали, вовсе не уверенные, с кем имеют дело, и вообще, может быть, не различая беглянку сколько-нибудь отчетливо.
— Стой, мать твою так эдак разэдак! — раздался затем свирепый крик, кони пошли вскачь тревожным и частым топотом.
Ночь скрадывала, путала расстояния, но преследователи уже накатывались, когда измученная женщина вбежала на голое темя возвышенности и убедилась тут, что далекий еще лес отделен от нее глубокой лощиной вроде оврага, и — что ее потрясло — над лощиной поднималась заря. Внизу по оврагу полыхали костры, в свете которых мелькали красные лица и тела возбужденных, поднятых на ноги людей.
Внезапное видение внезапно и исчезло: зашипел, бухнув паром, огонь, мелькнул покров и накрыл костер с верхом — в ход пошло все, огни погасли, оставив после себя неясный розовый туман там и здесь. Нута продолжала бежать еще пуще, задыхаясь, — доносились торопливые восклицания, какое-то бряцанье, шипение, сиплый словесный шорох… Беспомощно махнув руками, принцесса скользнула вниз и безобразно запрыгала по обрыву, чтобы не свалиться; чудом удержалась она на ногах.
А для гнавших дуром преследователей Нута покинула усыпанный звездами небосклон, как провалилась, что было не далеко от истины. К несчастью, раззадоренные сверх меры всадники не поверили собственным глазам. Зарвавшийся вперед витязь сверзился на скаку — лошадь рухнула, подломившись ногами, кувыркнулась через голову, еще дальше полетел всадник, медный шлем его и плетка — все посыпалось, плюхнуло под звериный вой разом взрычавшей тьмы. Запоздавшие к крушению всадники дыбили коней, чтобы удержать их на краю оврага.
Очутившись среди метущихся теней, Нута шарахнулась, сама не понимая куда, ударилась о чей-то локоть и, грубо отброшенная, полетела наземь. А шумно рухнувший ей вослед витязь растерзан был темнотой, тьма обросла чудовищами, раздались удары палок, визг и вопли. Несчастного вмиг добили, сдернули с теплого тела доспехи, оружие, одежду; захлебнулась в крови перерезанного горла жалобно дрожащая лошадь. Все кончено. И камни летели в маячившего наверху противника.
Громадная толпа собравшихся на ночлег бродяг, мужчин и женщин, шарахалась туда и сюда сплоченной стаей — без мысли, без расчета, без приказания — одним неистовым побуждением. Она накинулась бить и терзать, потому что человек упал и потому что упавший был в доспехах и бархате. Три таких человека в начищенной, как солнце, медной броне, могли бы разогнать при свете дня сотенные толпы миродеров, рассеять их по полям, избивая десятками. Но это днем. Ночь принадлежала теням.