Погоня
Шрифт:
— Это ведь Пыпа Тертый? — спросил небритый старец в усыпанной драгоценностями шапке. — Совсем глаза ослабли, не разберу, — добавил он сокрушенно.
— Он, — подтвердил кто-то без особой охоты.
— Гляди-ка! — выразил свои чувства старец.
Иного слова Пыпа Тертый не заслужил, да и глядеть особенно было нечего: рваная рана в полу затягивалась и скоро нельзя было разглядеть следов Пыпиной могилы.
Непостижимое легкомыслие, которое владело бродягами, не действовало почему-то на Нуту.
— Послушайте, люди! — заговорила она в волнении. — Тут нельзя оставаться! Это блуждающий дворец. Я привела вас сюда… нужно было спасаться. Но сейчас пора уходить. Пока не поздно. Ваши одежды, золото, все обратится в прах. Это все призрак, морок, и только смерть не обманывает.
Никто не пытался спорить, напротив, горячечные уговоры Нуты лишь увеличивали общий подъем.
— А мы пить будем, мы гулять будем, а и смерть придет, помирать будем! — слабо взвизгнув, мотнула цветастой шалью и пустилась притопывать широколицая женщина с нездоровым румянцем на щеках.
А купец, в каком-то расслабленном умилении прижимая руки к груди, тянулся к людям и повторял:
— Братцы! Братцы! Что же это? Ведь хорошо-то как? Ведь только гляньте на нее, гляньте, — показывал он на Нуту, — святая женщина! Зря говорить не станет!
Вдумчивый мужичок, что стал свидетелем трогательного объяснения между купцом и Нутой, не смея открыто выказывать распиравшие его чувства, сообщал восторженным шепотком всякому, кто благосклонно склонял ухо:
— Мессалонская царевна, — указывал он глазами на Нуту. — Слышь-ка, мессалонская царевна. Во как!
Любые чудеса казались возможны в этом волшебном месте, чудеса, по видимости, и приветствовались: народ одобрительно похлопывал мужичка по плечу.
А голос Нуты звучал слабее, она смолкла на полуслове и повернула, сминая руки, назад в зеркальный покой. С порога она увидела, что обманулась. Глазам ее предстали сени, торжественное преддверие какие-то иных чертогов: сложное переплетение покрытых коврами лестниц резного камня, увитые зеленью висячие гульбища и переходы, а выше, теряясь в голубом свете, нагромождения арок поддерживали новые ярусы лестниц и переходов.
Опять прокатился гул, наборный каменный пол дрогнул, заколебавшись под ногами, как готовый провалиться студень, Нута испуганно шарахнулась, что было, по видимости, и бесполезно, потому что шаталось все. С высоких сводов посыпалась каменная крошка, обломки мраморных завитушек и посеченные листья зелени; запахло известкой и пылью.
Нута попятилась. На счастье она недалеко ушла от порога, дверь не исчезла за спиной, хотя на беглый, поверхностный взгляд изменилась в очертаниях и, может статься, подвинулась в сторону.
Несколько опрометчивых шагов за пределы сиреневого чертога, где как ни в чем ни бывало пировали миродеры, вывели Нуту из круга здешних впечатлений, с глаз долой — из сердца вон, Нуту забыли.
Купец, тяжко вздыхая, вывалил из золотого судка персики — они брызнули во все стороны, поставил посудину на пол и принялся плющить ее в лист тяжелой каменной вазой. Надо сказать не много добавил он шума к общему веселью в чертоге, где ели, горланили и плясали разом. Простоволосая женщина, что оплакивала судьбу мессалонской принцессы, утерла слезы и улыбалась — настороженно и как бы нехотя, словно не доверяя еще обманчивой надежде на лучшее. Вдумчивый мужичок подошел к стене и, уязвленный расточительством, сокрушаясь сердцем, поглаживал обои ярко-сиреневого сукна, которого хватило бы, чтобы одеть две дюжины деревень.
Замешкала и Нута, словно бежала и забыла, зачем бежит. Вот будто бы взывала она к народу, чтобы предостеречь людей от исцеляющего душу веселья… Ради чего взывала? Нет, она помнила, как жутким киселем дрожала под ногами твердь и сыпались камни, но все это не казалось теперь таким уж важным… во всяком случае, срочным и основательным. Опасность она помнила, но что значила отступившая неведомо куда опасность перед несколькими мгновениями счастья? Горькое умиротворение сходило на измученную душу… и Нута, может быть, впервые только и поняла, как страшно она устала. И поняла — ощутила — простое счастье забыть, наслаждаться вкусом ароматного мяса, сочных плодов, счастья двигаться, глазеть и горланить. Нута тронула щеку, пальцы ее увлажнились — она плакала, глубоко растроганная бесшабашным весельем таких родных и понятных людей, топотом их и свистом: «а мы пить будем, мы гулять будем, а и смерть придет, помирать будем…»
Утирая глаза, вздыхая в просветленной сладостной муке, двинулась она кругом палаты в потребности идти, просто хотя бы двигаться, ибо врожденная застенчивость и глубоко засевшие с детства понятия удерживали ее от того, чтобы броситься на шею первому попавшемуся дружку, свалить его со стула, зацеловать и пуститься в безобразную, лишенную лада и благочиния пляску.
Она миновала несколько приоткрытых дверей, никуда не заглядывая, потому что шумное ликование бродяг удерживало ее в чертоге и наконец бездумно остановилась перед двустворчатыми воротами в торце палаты.
Это было похоже на сон: Нута чувствовала, но побуждений своих не понимала. Она взялась за кольцо в ноздрях бронзовой головы на воротах просто потому, что кольцо для этого и назначалось — брать и тянуть. Тяжелые створы поддались не сразу, в темную щель засвистал сквозняк, а дальше ворота распахнулись едва ли не сами, Нута отпрянула перед холодом ночи.
Яркий свет из-за спины пропадал в бескрайности погруженного во мрак поля; россыпью мелких черт выделялись спутанные лохмы бурьяна в нескольких шагах от крыльца и чахлый кустик, за которым тянулась уходящая во мрак тень.
Крыльцо в несколько ступенек отделяло Нуту от забытой уже воли. Тягостно билось сердце, Нута стояла, не понимая, зачем здесь и чего ищет.
Обескураженный народ по чертогу примолк, веселье стихло, раздались раздраженные голоса:
— Дверь закрой! Сквозит! Что за черт! Эй ты… пигалица! — Благодушие слетело с людей, словно сорванное ворвавшимся из ночи холодом.
Кричали и с той стороны — в поле, перекрикивались, доносился частый топот копыт. Нута слышала, как во сне, не делая ни малейшего усилия мысли, чтобы проникнуть в значение происходящего: рассеянная по полю ватага витязей в тусклых медных латах собиралась на свет… витязи скакали к крыльцу.