Погоня
Шрифт:
— Ладно, я дам тебе новых.
— Девок?
— Разумеется.
— Дайте одного помощника.
— Чтоб он мне всех до единой перепортил?
— А на меня есть расчет положиться?
— Как на каменную стену, — мрачно усмехнулся Лжевидохин. — Если не запьешь.
— А! Нет! — невыразительно отмахнулся Ананья. — Поздно начинать. Я конченный человек, хозяин.
— Вот теперь мне нравится, как ты заговорил.
Ананья только пожал плечами и потянулся к брошенным на треногий табурет штанам, таким узким, что они походили на мальчишечьи чулки.
Прошли в приказ, где едулопы с огнем в лапах стояли наподобие уродливых изваяний, а собаки опять легли, понимая, что ничего занимательного не дождешься.
— Читать донесения? — спросил Ананья, взявши толстую книгу в кожаном переплете. И, встретив свирепый взгляд чародея, спохватился: — Ах, да! Золотинка! Пигалик. У меня девки не расколдованные сидят — все стало, как вы у нас, государь, двое суток не показывались.
Не расколдованные девки были сороки, вороны, голуби и большая суровая сова, которая, как видно, внушала опаску своим мелким товаркам: птицы сторонились хищницы и суетливо перелетали между простертыми по чердаку балками, стоило только задремавшей было сове расправить крылья. Ниже, по неровному, покрытому закаменевшей грязью полу стояли в несколько ярусов клетки, где не смолкал осатанелый птичий грай — от чириканья воробьев до грозного клекота огромных горных орлов.
Угловатые, что крепко сколоченные сундуки, едулопы подняли Лжевидохина сюда, на пропахший запахами курятника чердак, и по знаку опустили кресла-носилки. Доставленный даровой силой, чародей отдувался как будто бы сам, своими ногами проделал восхождение на гору, потирал сердце и медлил взяться за Сорокон, чтобы превратить птиц в девок.
Все это были молодые девицы и женщины, большей частью раздобревшие от сытой малоподвижной жизни в тереме, крикливо и зачастую неряшливо одетые; они отличались сварливыми, каркающими голосами, беспричинным смехом, вызванной тысячью причин слезливостью и беззастенчивыми ухватками. Впрочем, это общее впечатление нарушали две или три девушки, в сдержанной повадке которых угадывалось нечто печальное и даже приниженное. Толстые равнодушные евнухи, что чистили клетки и прибирали по чердаку, не обращая внимания на сверкания Сорокона и беспрерывно следующие превращения, не расставались с плетками, они держали их за поясом или в голенище сапога, и, похоже, что девицы, все без исключения, имели представление о свойствах этого орудия — плети не вызывали у них ни малейшего любопытства. Напротив, девицы как будто старались и не смотреть туда, где занимались своим делом евнухи, а суетливо гомонили вокруг великого государя Могута, теснили друг друга, умильно заглядывая чародею в глаза, и незаметно щипались, толкались локтями за спинами у впереди стоящих.
Молоденького пигалика с кожаной котомкой за плечами, в зеленой куртке и темных штанах никто припомнить не мог. Иные девицы прибыли из далеких краев, кое-кто провел в полетах более двух недель и нужно было еще долго выслушивать и перебирать всякую дребедень, чтобы выловить нечто стоящее. У великого государя Могута имелся для этой работы Ананья; ничто, кроме затерявшегося где-то на дорогах Словании круглолицего пигалика с соломенными волосами, не занимало сейчас Могута — утомленный и раздражительный, он велел всем молчать. Но принужден был после известных объяснений выслушать еще сообщение густо раскрашенной девы с длинной шеей и длинным станом, которая, как оказалась, нашла-таки в Камарицком лесу великую княгиню Золотинку — в целомудренной одиночестве, но беспричинно заплаканную и на коне. Девица-цапля проследила государыню до выхода из лесу.
Лжевидохин выслушал сообщение довольно равнодушно.
— Пошарьте там еще, по лесу… в тех местах, где застали княгиню, — пожевав расхлябанными губами, решил он наконец, так и не сумев разрешить несколько смутивших его подробностей из донесения девицы-цапли.
— Я об этом подумал, — отозвался Ананья и сделал отметку в своей памятной книжке. Больше к этому разговору не возвращались.
Позднее, когда едулопы спустили Лжевидохина вниз, к чертежам и книге донесений, когда старый оборотень переждал трудные боли в сердце, как следствие не по возрасту резвого путешествия в носилках, он сказал потухшим старческим голосом:
— Ананья, я одному тебе только и верю в целом свете. Никому больше. Разве только собакам и едулопам. — (Прикорнувшие на полу собаки встрепенулись, вопросительно засматривая на хозяина, а едулопы, что смирно стояли у стены, пропустили похвалу мимо ушей.) — Я знаю, ты предан мне душой и телом.
— Это так, хозяин, — подтвердил Ананья после недолгого размышления.
— Ананья, я жду исцеления, это ты понимаешь? Понимаешь ты, как можно устать в этой полумертвой личине?.. На вершине власти и славы я распят мучительным бессилием. Что за муки, Ананья! Чаша налита до краев и нельзя поднести к губам. Ананья, слышишь, Золотинка имеет средство избавить меня от этой мерзкой оболочки. Я пойду на все, чтобы добром ли, силой заставить ее это сделать.
— Это возможно, хозяин?.. — произнес Ананья двусмысленным полувопросом, отрицая и утверждая одновременно.
— Возможно, — фыркнул Лжевидохин. — Достаточно того, что я верю. Понимаешь ли ты, что это значит, когда Рукосил-Могут верит?
Ананья вскинул глаза и тотчас же их опустил.
— Знаете, хозяин, за что я вам предан?
Похоже, этот простой вопрос никогда не приходил Рукосилу в голову. Он полагал, что имеет право на преданность холопа просто по праву обладания. Вопрос неприятно удивил Лжевидохина.
— Я предан вашему духу; в вашем разрушенном, немощном теле все тот же великий дух.
Лжевидохин удовлетворенно кивнул.
— Значит, ты полагаешь, я еще выкарабкаюсь? — спросил он несколько невпопад.
— Я полагаю, хозяин, что у вас ничего не выйдет, если вы не сумеете столковаться с Золотинкой по-хорошему.
— Это как? — Старый оборотень обнаруживал порой замечательную наивность.
— Я плохо знаю женщин, — сказал Ананья, пренебрегая ответом. Беспокойные пальцы его добрались до указки, Ананья забрал ее со стола и, с некоторым внутренним недоумением оглянувшись на чертежи, показывать ничего не стал, но принялся вертеть бесполезный предмет в руках. — Я совсем плохо знаю женщин, и, по правде говоря, мне трудно понять, чем одна Золотинка отличается от другой. Естественная, так сказать, от искусственной. Но если вас не удовлетворяет та, что сейчас на троне, и вы рассчитываете добиться расположения другой, которая блуждает в штанишках пигалика, вам нужно все-таки сделать выбор и отказаться от услуг одной из двух, той, что оказалась об эту пору лишней. Так подсказывает мне мое представление о женщинах. Не берусь судить, но мне кажется, они любят определенность.
— Постой, постой, не тараторь, — обеспокоился Лжевидохин. — С чего ты взял, что я собираясь добиваться расположения Золотинки? — спросил он с трогательной беспомощностью.
Ананья однако ничуть не сжалился, он слишком хорошо знал хозяина и понимал, что поддаваться на жалость будет, по меньшей мере, опрометчиво.
— Жизнь учит, — с вызывающей краткостью отвечал Ананья. И молчаливо показал поврежденное хозяином ухо.
Кажется, Лжевидохин так и не вспомнил, что означает сей многозначительный жест. Тем более, что поврежденное два года назад во время знаменательного разговора о Золотинке ухо прикрывали сейчас зачесанные набок кудри. Разговор и сам по себе, без всякого уха, забавлял старика все больше, он хихикал, ерзал в кресле в избытке старческой живости и въедливо потирал пальцем ладонь, вызывая верного человека на откровения.
— Ты, значит, полагаешь, что пришло время тряхнуть стариной?
— Я полагаю, хозяин, — строго отвечал Ананья, — что, если уж приступать к делу, то для начала нужно подать Золотинке знак.
— Это что же, велеть бирючам, чтоб выкликали на росстанях и перекрестках: вернись, я все прощу?
— Вроде этого, хозяин. Она задумается. Не могу с уверенностью сказать, о чем и что из этих размышлений выйдет — для этого я не так-то хорошо знаю женщин, — но, уверяю, хозяин, она задумается. Для начала и это не плохо. Если человек задумался, он уж наполовину ваш. Размышление ведет к сомнению, а кто сомневается, тот уж ни на что не годен. Я не особенно боюсь думающих людей, хозяин, они безопасны. Чем больше у человека в голове мыслей, тем хуже ему приходится. А несчастный человек не вполне дееспособен.