Погост

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

Погост

Стихотворение в прозе

Они собирались сюда впятером: три учительницы и два учителя.

Один из учителей был худой и высокий, другой - худой и низенький, а учительницы все три называли друг друга "милочкой" и навсегда потеряли надежду выйти замуж.

Перед тем как прийти сюда, каждый задавал себе вопрос: куда бы пойти порассеяться?
– и решал, что нужно идти на погост.

На погосте стояли скамейки, а из-за деревьев белела колокольня церкви, колокольня несуразно длинная и тонкая.

Около церкви

На первых чернели и золотели длинные и трогательные надписи, вроде такой: "Все говорят, что труд полезен, но вот под этим крестом покоится тело человека, которого труд для пользы службы уложил в раннюю могилу. Коллежский секретарь Алексей Евдокимович Попов. Жития его было 64 года 5 месяцев 11 дней".

На плебейских крестах надписи были краткие: "Тело раба божия Агафоника..." Остальное оказывалось стертым жадной рукой времени.

Площадка перед церковью была замощена камнем, и по этой площадке они гуляли, когда было грязно. Если же было сухо, то уходили и дальше, в глубь кладбища, где тянулись аллеи из берез, осин и елок.

Но больше всего они любили сидеть на одной из длинных скамеек, окружающих площадку.

Там они смотрели на огромную колокольню, для чего нужно было круто изгибать голову, смотрели на темные массы деревьев, смотрели на торчавшие кругом кресты - и молчали.

Говорить им было решительно не о чем. Шестнадцать лет они жили в Никольском посаде, шестнадцать лет изо дня в день сходились по вечерам на погост, и в первые годы, когда были задорны и юны, спорили до хрипоты и злились на обывательскую тупость, - теперь остыли и сходились только помолчать.

Сходились по привычке, во всякую погоду, издалека, две учительницы даже с выселок посада - одна с Николы-на-кадке, другая с Николы-на-топоре. Сходились, здоровались, отдувались от усталости, усаживались на скамейку и молчали.

Приходили они часам к семи вечера, выслушивали, как часы на колокольне вызванивали короткие мелодии пятнадцать, тридцать, сорок пять минут, потом гулко отбивали число часов; и когда било девять, все подымались и расходились.

Короткие четвертные мелодии колокольных часов одному учителю казались похожими на "Ночи безумные", а одной учительнице на вальс "Ожидание", и в первые годы они горячо доказывали каждый свою правоту, - теперь уже только оставались при своем мнении.

– "Ночи безумные"!
– с чувством говорил учитель, заслышав мелодию часов.

– Вальс "Ожидание"!
– мечтательно отражала учительница.

Иногда они делились курьезами из своей педагогической службы.

– Понимаете, какой находчивый мальчуганец у меня нашелся, - говорил, например, высокий учитель.
– Объясняю, что чем выше, тем холоднее, а он и задает вопрос: "Как же души в небо улетают? Ведь они верст пять пролетят и застынут".

– А у меня сегодня одна взрослая девочка написала "орехметика", жаловалась учительница.
– И хоть бы написала уже через "ъ", не так бы досадно было, дескать от слова "opъx" произвела, а то "е" влепила.

Прежде, в первые годы службы, они ядовито критиковали обывателей.

– Подумаешь, какое остроумие Никольского посада! Зашла к Лабзину, усаживают чай пить. Я отказываюсь, а Лабзин-старик говорит мне: "Что это вы, барышня, отчаиваетесь? Вы не отчаивайтесь, - отчаяние - грех".

– Со мной тоже был случай. Я к батюшке, отцу Петру, зашел... Сел завтракать. Попросил горчицы. "Огорчиться, говорит, хотите? Человек вы молодой, а уж огорчаетесь... То ли дело, как я молодым был..." - поддерживал учитель.

Теперь они уж привыкли и к "отчаянию" и к "огорчению".

Прежде их возмущало, что директор народных училищ - бывший коломенский исправник, а инспектор - бывший чиновник пробирной палаты и не имеет понятия о вежливости. Теперь они не возмущались.

Прежде они всей душой рвались куда-то из Никольского посада, а теперь осели и не рвались.

Шестнадцать лет времени обрезали их крылья и, наконец, обрезали все, до последнего перышка. Теперь у них остались только мечты, так как мечты не поддаются времени.

В лунные ночи от колокольни на могилы падала длинная черная тень; тени чернели и по стенам колокольни и по карнизам, окутывая ее, как паутина, а освещенные части белели, резко бросаясь в глаза.

Деревья дремали, спали кресты, невидно превращались под ними в прах покойники...

А они, сидя на скамейке, мечтали.

Мечтали уже робко, больше инстинктом, чем сознанием; учителя мечтали перейти на больший оклад в фабричные школы, учительницы - в управление железной дороги, в город.

А над ними сплетались в серые, бесцветные массы пятна света и теней и выразительно, но безучастно шептали: "Ничего! Никогда!"

И колокольные часы вызванивали четвертную трель, похожую на "Ночи безумные" и на вальс "Ожидание".

Каждая из трех милочек была влюблена одинаково и в высокого худого учителя-брюнета и в низенького худого учителя-блондина, и все хотели прежде выйти за них замуж; но учителя не были влюблены и не желали на них жениться.

Они не прочь были жениться на купеческих дочках, но купеческие дочки в интимных беседах называли высокого учителя "тараканьим кладбищем", а низенького - "тоской зеленой" и выходили за купеческих сынков и чиновников.

Кругом их шла какая-то жизнь - жизнь бойкая, суетливая, чернорабочая, с неизбежным пьянством по праздникам, с гармониками и хоровыми песнями.

По окраинам посада торчали длинные фабричные трубы, а около них мостились приземистые фабрички, откуда выходили на божий свет бабьи платки с красными цветами по черному полю и толпы рабочих в одних "оных", и выезжали кататься на тысячных рысаках фабриканты с дебелыми женами.

В середине посада стояли вместительные дома купцов, которые жирно постились по средам, пятницам и даже понедельникам, на Пасху служили у себя молебнов на пять рублей всем иконам "в лицо" и "в перевертку", ходили в чуйках и пили чай в трактирах.