Шрифт:
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
Поляна
Стихотворение в прозе
Сияло солнце. В зеленом мелколесье звенели птицы.
Вблизи все смеялось тихо и радостно, а вдали торопливо струился воздух и трепетно молились невинно-белые церкви.
От земли пахло мелкой игольчатой травкой, влажным, пухлым теплом и грачами.
Там, где кончался лесок и начиналась поляна, ярко-зеленой оградой стояли бойкие, задорные кусты терна и крушины. Над ними первыми молоденькими листочками краснели дубы,
Из-за них, любопытно прищурившись, глядели клены и вязы, а дальше частая сетка ветвей реяла и таяла в воздухе.
На поляне паслось стадо.
Сытые коровы, ложась пестрыми пятнами на зеленый фон травы, двигались грузно и лениво, обмахиваясь хвостами.
Растянувши зипун на трех смежных, сильно нагретых солнцем кротовинах и подставив под прямые полуденные лучи старое бородатое лицо, дремал пастух.
Юркий босоногий мальчик, подпасок, с длинным кнутом через плечо шнырял в кустах, гоняясь за лесными мышами.
Изредка оглядываясь на стадо и заметив на опушке какую-нибудь комолую рыжуху, задумчиво жующую молодняк, подпасок воодушевлялся негодованием и кричал, подражая деду:
– А куды?! А куды, стерва, штоб ты сдохла... Неймется тебе, окаянная!.. А куды?!
Корова виновато повертывала на поляну, на ходу дожевывая листья; успокоенный подпасок начинал искать между корнями новые мышиные гнезда; дед дремал.
Солнце лениво ползло по небу, дочиста вымывая лучами грязную холщовую рубаху деда, крашенинные порты и онучи, и он лежал, белый и нарядный, со своей седой бородою и ярким, загорелым лицом.
Хлопотливая серенькая лесная букашка проползла по его лицу, остро защекотала ему нос длинными усиками.
Дед чихнул и проснулся.
Покрасневшими от дремоты глазами он не сразу охватил поляну, стадо и лес; но вот он заметил подпаска в кустах и закричал простуженным голосом:
– Санька!.. Мышуешь все, стервец! Постой, я те дам!
– А?
– отозвался подпасок.
– Акай больше!.. Мышуешь, говорю, как лягаш, балуешь зря... Иди картошку печь!
Санька, маленький и черный от солнца, как жук, степенно пошел к деду.
Длинный хвост кнута извивался за ним, как тонкая змея.
Подойдя к деду, он поковырял в носу и не спеша уселся рядом на травке.
– Так-с...
– протянул дед.
– Значит, пришли и сели... А картошку теперь на чем же печь?
– Хворосту принесть?
– спросил Санька.
– У, да и смекалистый же ты у меня парнюга, просто беда... Дай я тебя за ухо выдеру!
– потянулся дед корявой рукой к глубоко запрятанному под желтые косицы Санькину уху.
– Ладно, за ухо...
– снисходительно отозвался Санька и кубарем, вертясь через голову, покатился к опушке.
– Балуй, балуй, стервец!.. Гляди, коровы в кусты ушли! Вот я те дам!..
– кричал ему вслед старик, доставая из мешка картофель.
Минут через десять на поляне горел костер. Маленький и мокрый на вид, красный огонек скручивался в сизые струйки дыма, потом развертывался широким пахучим серым полотнищем и расстилался по поляне.
Мелкие, чуть заметные, розоватые улыбки огня бегали по деду и Саньке, и от этого тела их, казалось, тоже струились, как воздух вдали.
Из-за леса, легкий и трепещущий, как крылья кобчика, доносился колокольный трезвон.
– Ишь ты, колокола-то как звонят, - вслушиваясь, уронил дед.
– Семой день звонят!
– блеснул черными глазами Санька.
– Святая!.. На святую уж завсегда так, по всем церквям, - хитро прищурился дед.
– Постом тянут, как не емши: "К на-ам! К на-ам!", а на святую прямо в пляс: "Куды хошь! Куды хошь!.." Душа выскакивает.
– Дед, а как индюшки квохчут?
– вдруг встрепенулся Санька.
– Какие тебе индюшки?
– притворно осерчал дед.
– Ты говорил!
– Ничего я тебе не говорил. Выдумывай зря: индюшки!
– Ан говорил!
– Ан не говорил.
– Не го-во-рил!
– недовольно протянул Санька и вдруг вспомнил: "Ку-пишь башмач-ки? Ку-пишь башмач-ки? Куплю, куплю, куплю..."
– Голова! Дай я те за ухо выдеру!
Корявая рука деда снова потянулась к далеко запрятанным ушам Саньки.
Санька лег на спину и забрыкал запыленными, похожими на два сучка ногами.
В это время из-за опушки зачернел, двигаясь к огоньку, солдатский мундир и закраснел околыш фуражки.
В городе стоял пехотный полк, и там на улицах солдаты попадались часто; их можно было встретить и около города, между кривыми избушками выселок и хуторов; но здесь, откуда город казался маленьким, пестрым и игрушечным, солдат был непривычен, непонятен и совершенно как-то ненужен.
Но он подошел к костру, легко шагая через кочки, потный, красный и бритый.
– Христос воскресе!
– широко улыбнулся он, подойдя, и, сняв фуражку, три раза деловито поцеловался сначала с дедом, потом с Санькой.
От него пахло немного водкой и дешевой колбасой.
– Садись, гостем будешь, - пригласил дед.
– И то сяду... Пёр-пёр сюда лугами, - устал!
– отозвался солдат.
– Из города, што ль?
– Ну да, из города.
– Из города сюда верст восемь будет... До Красной слободки пять считают, а от Красной досюда три, вот и восемь, - пояснил старик.
Санька вонзил в солдата свои черные глаза и буравил его ими сверху донизу, блуждая от выпуклого лба и белесых закрученных усов до крепких наборных сапог, отлакированных травою.