Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей
Шрифт:
С первых же дней своего президентства Франсиско попал в окружение мошенников и интриганов. Он упрямо верил в изначальную добродетельность человеческой натуры, и это стало причиной катастрофы. Однажды Густаво притащил к нему под дулом пистолета генерала Уэрту и назвал изменником, но Франсиско не поверил брату и отпустил генерала с миром. Уэрта… Подлый убийца… Низкое животное… Мятеж случился в феврале тринадцатого года. Разумеется, среди заговорщиков был и генерал Уэрта. Когда он убедился, что у мятежников сильные позиции, то преспокойно капитулировал перед ними, а затем уже повел их войска против правительства. Сначала арестовали Густаво. Потом Франсиско и Пино Суареса. Густаво отдали на расправу толпе во дворе крепости. Вокруг него бесновались подонки с факелами. Они оскорбляли и мучили его, дразнили, называя Ojo Parado [156] . Когда Густаво попросил, чтобы ему сохранили жизнь ради жены и детей, его назвали трусом. Это он, Густаво, трус!.. Его толкали, били. Жгли факелами. Когда он снова попросил оставить его в покое, из толпы выскочил какой-то храбрец с ломом
156
Глаз-алмаз. (Букв. «стоячий глаз».) (исп.)
В гостиной повисло тяжкое молчание. Было слышно, как в холле тикают часы. Потом дуэнья Альфонса посмотрела на Джона-Грейди и заговорила снова:
Так расправились с Густаво те, ради кого он был готов на все. Ради кого этот красивый, храбрый молодой человек отдал все, что у него было.
А что стало с Франсиско?
Его и Пино Суареса вывели за пределы тюрьмы и расстреляли. У этих мерзавцев хватило наглости заявить, что Мадеро и Суареса убили при попытке к бегству. Мать Франсиско направила телеграмму президенту Соединенных Штатов Тафту с просьбой вмешаться и спасти жизнь ее сына. Сара передала текст лично в руки послу Америки в Мексике. Но, скорее всего, телеграмма так и не была отправлена. Семья Мадеро оказалась в изгнании. Сначала Куба, потом Соединенные Штаты, потом Франция… Поползли слухи, что в их роду есть еврейская кровь. Возможно, так оно и было… У них было развито интеллектуальное начало, и судьба уготовила им трагические испытания. Современная диаспора. Мученичество. Преследование. Изгнание… Сара живет сейчас в Колониа Рома. У нее есть внуки. Мы видимся редко, но между нами существует невысказанное родство… В тот вечер в саду Густаво говорил, что познавшие страдание связаны друг с другом особыми узами, и он оказался прав. Узы печали – из самых прочных. Нет более тесной общности, чем общее горе… В Мексику я вернулась, только когда умер мой отец. Теперь я жалею, что тогда не постаралась лучше понять его. У меня создалось впечатление, что он плохо подходил для той жизни, которую для себя избрал. Впрочем, наверное, это относится ко всем нам. Отец штудировал книги по садоводству. И это в нашей пустыне! Он первым начал разводить хлопок и теперь был бы рад увидеть, что его старания не пропали зря. Позже я стала понимать, как много общего у него с Густаво, который, кстати, не был рожден, чтобы воевать. Они оба, по-моему, хорошо понимали Мексику. Как и мой отец, Густаво не переносил насилия, кровопролития. Хотя, возможно, недостаточно ненавидел то и другое. Из всех них наиболее далеким от реальности оказался Франсиско. Он не был готов стать президентом Мексики. Из него вообще получился никудышный мексиканец. Мы все рано или поздно избавляемся от сантиментов. Одних исцеляет жизнь, других – смерть. Жизнь безжалостно отделяет сон от яви, иллюзии от фактов. А вот мы сами порой на это не способны. Между желанием и его осуществлением лежит бесконечность. Я много думала о моей жизни и о моей стране. Как мало понимаем мы и в том и в другом. Моей семье еще сильно повезло. Другие оказались не такими счастливчиками, о чем, впрочем, нам теперь без устали напоминают.
Дуэнья Альфонса помолчала, потом заговорила опять:
В школе, на уроках биологии, я узнала, что ученые, желая подтвердить научную теорию, выделяют специальную экспериментальную группу – будь то бактерии, мыши или люди – и подвергают ее воздействию определенных условий. Потом они сравнивают ее со второй, так называемой контрольной, где бактерии, мыши или люди не подвергались экспериментам. Это помогает лучше понять, что случилось с первой группой. Но в истории цивилизации нет таких контрольных групп. Никто не в состоянии сказать, что случилось бы, если бы не сработали те или иные факторы. Мы твердим «вот если бы», но в природе никогда не было и не будет никаких «если». Говорят, что тот, кто не усвоил уроков истории, обречен на повторение пройденного. Я не верю в спасительность знания. В истории постоянны лишь человеческая глупость, алчность и страсть к кровопролитию, и даже сам Господь Бог тут бессилен.
Мой отец похоронен примерно в двухстах шагах от того места, где мы с тобой сидим. Я часто хожу на его могилу и разговариваю с ним. Я говорю с ним так, как никогда не говорила при жизни. Он сделал меня изгнанницей в моей же стране, хотя это вовсе не входило в его намерения. Когда я родилась в этом доме, наша библиотека была набита книгами на пяти языках, и как только я поняла, что для меня как женщины мексиканское общество во многом закрыто, я с жадностью ухватилась за вторую, вымышленную жизнь. В пять лет я уже выучилась читать, и никто с той поры в этом доме не отбирал у меня книг. Никто и никогда! Отец послал меня учиться в лучшие школы Европы. И несмотря на свою властность и строгость, он оказался в этом отношении самым опасным вольнодумцем. Ты говорил о моих разочарованиях. Да, они были, и это только сделало меня более безрассудной. Моя внучатая племянница – мое единственное будущее, и там, где речь заходит о ее счастье и благополучии, я готова поставить на карту все. Не исключено, что жизни, которой я желаю для нее, уже не существует, но все же мне известно то, о чем она не подозревает. Я знаю, например, что нам нечего терять. В январе мне исполнится семьдесят три. Я знала очень многих людей, но лишь считаные единицы вели жизнь, которая бы их удовлетворяла. Я очень хотела бы, чтобы моя племянница имела возможность вступить совсем не в такой брак, которого от нее ждет – и требует – ее окружение. В ее случае я не смирюсь с традиционным мексиканским браком. Опять же, я знаю то, о чем она не подозревает. А именно – в этой жизни нам нечего терять. Не могу предсказать, в каком мире она будет жить, и у меня нет твердых представлений насчет того, как именно надлежит жить, но очевидно одно: если она не научится ценить истинное больше, чем выгодное, то очень скоро окажется, что ей все равно, живет она или нет. Причем учти, под истинным я вовсе не имею в виду добродетельное. Наверное, ты решил, что я не одобрила ваш роман, потому что ты слишком юн, необразован и из другой страны? Ничего подобного! Я не жалела усилий, чтобы открыть Алехандре глаза на пустоту и самодовольство многих ее воздыхателей, и мы с ней давно вынашивали мечту, что рано или поздно ей выпадет шанс избавиться от всех этих тщеславных пустозвонов, претендующих на ее руку и сердце. Мы не знали, какое обличье примет этот шанс, но верили в него. Впрочем, я говорила тебе об упрямстве и своеволии, присущих женщинам нашего рода. Я прекрасно понимала, что все это свойственно Алехандре, и должна была проявить особую предусмотрительность. И вдруг на сцене появился ты. Мне следовало повнимательнее к тебе присмотреться. Я сделала это только теперь. Но, наверное, лучше поздно, чем никогда…
Вы не даете мне возможности сказать ни слова в свое оправдание, перебил ее Джон-Грейди.
Я и так все прекрасно понимаю. Твое единственное оправдание, как я уже сказала, состоит в том, что против тебя сложились обстоятельства, над которыми ты оказался не властен.
Может быть.
Не может быть, а точно! Но это плохое оправдание. Те, против кого то и дело складываются обстоятельства, не вызывают у меня сочувствия. Можно, конечно, говорить о невезении, но все равно неспособность быть хозяином самого себя не говорит в их пользу.
Я все равно хочу увидеть Алехандру.
По-твоему, это меня удивляет? К твоему сведению, я даже готова была бы дать свое разрешение, но ты и не подумал его спросить. Но Алехандра дала мне слово и не нарушит его. Ты в этом и сам убедишься.
Я понимаю, мэм… Поживем – увидим.
Дуэнья Альфонса встала, протянула ему руку. Джон-Грейди тоже встал и ощутил легкое прикосновение ее тонких и холодных пальцев.
Мне даже жаль, что мы больше не увидимся. Я потратила столько времени на рассказ о себе, потому что нам не мешает знать, кто наши истинные враги. Я знала людей, которые всю жизнь ненавидели призраков. Поверь мне, они не были счастливы.
По-вашему, я вас ненавижу?
Возненавидишь.
Посмотрим.
Вот именно. Посмотрим, что уготовано нам судьбой.
Но вы ведь не верите в судьбу…
Не в этом дело. Просто я не готова безропотно выполнять ее предписания. Если судьба – это закон, то возникает вопрос: не подчинена ли она сама какому-то более могучему закону? Есть моменты, когда мы не можем уйти от ответственности. Иногда мы очень напоминаем того самого подслеповатого чеканщика, который берет заготовки монет и закладывает их под пресс. Мы так увлекаемся этой работой, что, кажется, готовы даже хаос сделать рукотворным.
Наутро Джон-Грейди пришел в барак, позавтракал с пастухами, а потом стал прощаться. После этого он отправился в дом геренте, вызвал Антонио, и они пошли на конюшню, поседлали лошадей и проехались по загону, разглядывая недавно объезженных новичков. Джон-Грейди быстро выбрал себе коня – того самого мышастого, на которого когда-то показал Ролинс. Почувствовав к себе повышенное внимание, жеребец зафыркал, повернулся и стал уходить легкой рысью. Они быстро заарканили его, отвели в корраль, и к середине дня он сделался как шелковый. Джон-Грейди, закончив урок езды, слез с мышастого и, обойдя его вокруг, оставил на время в покое. Несколько недель на этом жеребце никто не ездил, на нем не было следов от подпруги, и он не умел есть зерно из торбы. Джон-Грейди попрощался с Марией, она дала ему в дорогу еды и вручила розовый конверт с эмблемой асьенды Ла-Пурисима. Выйдя из дома, Джон-Грейди вынул из конверта деньги, сунул, не считая, в джинсы, а конверт сложил пополам и положил в карман рубашки. Затем он прошел к дому геренте, где его уже ждал Антонио с лошадьми. Они молча обнялись, Джон-Грейди сел в седло и направил коня к воротам усадьбы.
Ла-Вегу миновал без остановки. Мышастый пугливо озирался, фыркал и закатывал глаза. Когда сзади заурчал мотор грузовика, мышастый испуганно заржал и попытался повернуться и удрать, но Джон-Грейди резко осадил его, отчего бедняга присел на задние ноги. Джон-Грейди гладил его и уговаривал не волноваться, пока грузовик не проехал мимо и можно было продолжить путь. Вскоре поселок остался позади. Джон-Грейди съехал с дороги и направил мышастого по котловине, через высохшее озеро. Соляная корка похрустывала под копытами коня и трескалась, словно слюда. Затем они удалились в известняковые холмы, поросшие чахлыми финиковыми пальмами. Они ехали по углублению, напоминавшему большой желоб, и под ногами у коня оказывались гипсовые цветы, словно в известняковой пещере, которую вдруг залило солнечным светом. Вдалеке в зыбком утреннем воздухе темнели купы деревьев и кустов на пастбищах. У мышастого оказался неплохой природный аллюр, и Джон-Грейди время от времени заговаривал с ним, рассказывая ему о том, что знал по опыту, и делился ранее не высказанными соображениями, словно проверял их истинность на слух. Он объяснял мышастому, почему остановил свой выбор на нем, и уверял его, что не допустит, чтобы с ним случилась беда.
К полудню они выехали на проселочную дорогу, вдоль которой тянулись оросительные рвы. Джон-Грейди слез с коня, напоил его и стал водить туда-сюда в тени тополей, чтобы немного остудить его разгоряченное тело. Он перекусил вместе с детьми, которые оказались тут как тут. Кое-кто из них в жизни не ел хлеба из дрожжевого теста, и они с опаской смотрели на мальчика постарше, ожидая от него указаний. Они сидели в ряд – пятеро, включая Джона-Грейди, и он раздавал сэндвичи с ветчиной налево и направо, а когда все было съедено, стал резать ножом еще теплый пирог с яблоками и гуавой.