Пограничные характеры
Шрифт:
— Понемногу мы разжились техникой, — продолжал Сермяжко. — Танкетки — наши «комсомольцы», как мы их называли, — выскакивали из леса всегда неожиданно. Налупят фрицев — и обратно в лес. Фрицы только, как гадюки, высовывают головы из травы: «Откуда? Что это?» А нас уже нет. Спрячем, замаскируем — и до следующего раза.
В Смолевичах был комендант. Собственноручно убивал перед завтраком двух человек, к обеду четверых, к ужину — пятерых. Этого зверюгу уничтожил наш отряд. Мины приходилось делать самим, я руками тол забивал. А выплавляли его из немецких бомб — прямо на костре. Я за войну около трех тонн так выплавил. Когда в Минске готовилось покушение на гебитскомиссара Кубе — а сделала это Вера Мазаник, сейчас она библиотекарь в Академии наук, — мы ей доставили портативную мину в сумочке. Вера ее подвесила под кровать Кубе. А еще помню взрыв в офицерской столовой. Отпилили снаряд, вмонтировали заряд с ртутью и в бидоне молока подвезли к самой столовой. Там работала наша девушка Надя Козлова. Она вложила мину в цветочную вазу. У мины был срок сорок минут. Так вот, двадцать минут Надя еще подавала кушанья и лишь потом вышла. Ее ждали три наши машины, чтобы на случай погони запутать следы. Только мы ее увезли — грохнуло. Шел офицерский банкет после больших расстрелов, — помолчав, добавил Сермяжко: — Перед ним лежала груда фотографий: тех, кого уже нет в живых, или на кого время потом наложило свои следы. Но на снимках все были одинаково молоды — ровесники слушателей. Их наивные бесстрашные лица пристально смотрели с пожелтевших четырехугольничков на следующее поколение. Фотографии ходили по рядам, их передавали молча из рук в руки.
— Четвертого июля 1944 года мы соединились с нашими войсками, — сказал Константин Прокофьевич, опуская указку. — К концу Отечественной войны у нас в Белоруссии не существовало ни одной семьи, где бы не было партизан.
Когда Сермяжко уезжал, начался боевой расчет. Мы садились в газик вместе с ним и лишь краем глаза увидели, как перед крыльцом выстроился ряд зеленых фуражек.
— А знаете, — сказал вдруг Сермяжко, — у нас в отряде был тоже один пограничник. Он никогда не расставался с зеленой фуражкой. Кажется, я забыл про это сказать…
ПЕСКИ ПУСТЫНЬ
Нет людей немногословнее и вместе с тем красноречивее бывалых пограничников. Емкое понятие «граница» можно разворачивать в пеструю ленту необычных историй, а можно сжать в, одно-единственное слово.
— Граница, — задумчиво произносит пожилой полковник.
Я настораживаюсь. Вспыхивает надежда: не запев ли это какой-нибудь пограничной были?
Полковник дышит и не надышится туманной прохладой балтийского побережья: тридцать лет в погранвойсках — и более двадцати пяти из них в раскаленных песках прикаспийских пустынь!
Однажды в отряд приехали репортеры кинохроники. Принял он их в затемненном кабинетике с устойчивым запахом масляной краски. Не то, чтобы недавно был ремонт, а просто от жары пузырились стены. «Расскажите, что у вас особенного?» — «Ничего, — отвечал. — Граница. Обыкновенная граница». Пока вели беседу, пришло донесение: водовозы застряли, буря по дороге, колеса песком засыпает. Приезжие встрепенулись: «Какая вода? Где буря?» Ответил с досадой: «Вода нормальная, питьевая. Возим двадцатью цистернами». — «Ага, вот и проблема! Пустыня, вода… Можно нам посмотреть, откуда ее возят?» — «Можно. Только это не близко: за сто тридцать километров ездим к роднику в оазисе». Они переглянулись, однако решения не переменили. Люди молодые, тренированные, трудный путь их не очень испугал. А оазис восхитил своим десятком деревьев. Кинокамера так и стрекотала!
На обратном пути, спускаясь по крутому склону к ущелью, неожиданно ощутили сильнейший толчок. Вода в цистерне как-то утробно ухнула, кабину накренило чуть не до земли. Водитель, заметно побледневший сквозь черно-бронзовый загар, рванул руль, швырнул водовоз в сторону. Остановил. Соскочило колесо. Напрочь. Репортеры крутили камеру, еще не ведая всего размера опасности, которой только что избежали: лежать бы им минуту назад на острых камнях ущелья, если бы не внезапный, произведенный по наитию курбет в сторону. «И такое бывает!» — твердили они беззаботно, спеша запечатлеть и мешкотно переступавшую одеревенелыми ногами фигуру водителя; и колесо, колдовски покружившее над бездной, а теперь свернувшееся невинно, по-щенячьи; и редкие кустики колючек, отродясь не слыхавших о дожде, сосущих подземную влагу корнями длинными, как нефтеразведочный бур, и голое небо пустыни без живительной синевы…
Колесо сменили, а репортеры отлично успели отснять весь «сюжет», Как на заставах бежали к водовозам с ведрами, нетерпеливо стояли в очередях, а затем несли медленно, не толкаясь, не колыхнув. Как жены командиров наполняли в кладовых личные бочки, вцементированные изнутри, чтобы вода не испарялась и не протухала…
ПОГРАНИЧНЫЕ ДИНАСТИИ
Длинны наши границы! Перенесемся обратно на западный рубеж.
Возле номерного пограничного столба стелется липкий туман чуть не до самого полудня. Росистые травы так высоки, что собака, разыскивая след, ныряет в них с ушами. Да и тревожная группа промокла до пояса. Виданы ли еще где-нибудь такие дремучие заросли чертополоха, лебеды, крапивы, ромашек, страдающих гигантизмом, иван-чая, похожего на корабельную рощу?! Весь этот пахучий зеленый мир полон писка и колыхания.
По берегу озера узкой тропой вдоль контрольно-следовой полосы, — сейчас размякшей от длительных дождей, со стертыми бороздами, — идет наряд. Сапоги ступают по глине мягко, глаза устремлены вперед. Лишь иногда дозорные гибко оборачиваются к полосе: нет ли следов?
— Здесь Байкал пробегал! — кричу издали. — Он нарушитель.
Смеются. Идут дальше.
Байкал не служебная, а домашняя собака, хотя масть у него, как у настоящего волка — серая, устрашающая, да и сам поджар, легок на ногу. Но все это видимость. Байкал оказался неспособен к пограничной службе: трус и любит подурачиться. То ли сказались изъяны первоначального воспитания, то ли особенности собачьей натуры? Ведь собаки все разные. Иногда привыкают почти безболезненно к новому вожатому, когда прежний кончает службу. Но бывают случаи, что привязанность принимает драматическую форму. На одной заставе мне рассказали: прапорщик передал свою овчарку другому инструктору. Но стоило ее спустить с поводка, она опрометью кидалась обратно к дому, взлетала на второй этаж и забивалась под его кровать. Никто не мог с нею работать, пока ее не увезли на другую заставу. Лишь там понемногу отвыкла и успокоилась. А был и более трагичный случай. Лейтенант уезжал и подарил собаку заставе. Не видя его, она впала в полное отчаяние! Перестала есть, двигаться, даже отказывалась от воды. Через две недели после бесплодных усилий вернуть животному интерес к жизни, бывшему хозяину дали телеграмму. Он тотчас отозвался и увез отощавшую, но воскресшую духом псину…
Старшина Николай Иванович Филев сознается, что хотя сам был семь лет собаководом и окончил специальные курсы, но собак так и не полюбил. Ну, нет у него тяги к этим животным! То ли дело лошади. С его губ готова уже последовать серия «лошадиных» побасенок… Пусть не подумают только новички, что все это пустая болтовня от нечего делать. Старшина начал службу очень давно, еще со времен войны. Так же, как и полковник Рыжков, рассказавший о кинорепортерах, он служака старого поколения, когда главной опорой пограничника были собака да верховая лошадь. Что идут новые времена, на границе появилась техника, старшина отлично понимает. Но по-прежнему в душе надеется больше на пеший дозор, чем на локатор! Я с симпатией и пониманием смотрю на этого подвижного, вечно хлопочущего человека с лицом, иссеченным морщинами.
Его разлука с границей мучительна. Уже несколько месяцев стоит в областном городе новенькая пустая квартира, а с переездом семья все медлит. Даже дочери, которым, казалось бы, рваться поскорее к людным улицам и магазинам, заранее тоскуют по заставской жизни. Здесь они родились и выросли, а старшая, красотка и щеголиха, непринужденно дефилирующая по заставскому двору в брючках и сиреневом свитерке, признается даже, что не мыслит себе иного будущего, как только стать женой пограничника.
Самое время сказать сейчас несколько слов о пограничных династиях. Они мне встречаются повсюду. Вот на одной из западных застав проходит практику курсант пограничного училища. Отец его служит на среднеазиатской границе; брат, если не ошибаюсь, — на Востоке. Время отца близится к выходу в запас, и по-человечески понятно, что они с женою хотели бы сохранить своего младшенького при себе, поселиться где-нибудь всем вместе, в хорошем городе… Но что поделать, если застава сидит и у младшего в крови!
Ведь говорил же мне майор Бондаренко, преподаватель того самого училища, которое кончает наш курсант, что и его собственный сынишка, выросший уже в большом городе, все теребит родителей: когда же наконец поедут они на его родину, в туркменские пески, на заставу?
Впечатления раннего детства сильны. Потаенными клеточками мозга ребенок помнит все — и свежую весеннюю зелень отцовской фуражки на желтом горизонте, и каменистые русла высохших рек, по которым, как по единственной дороге, пробирается отважный пограничный газик. А он сам, еще в коротких штанишках, сидит на отцовских коленях, вцепившись пальчиками в толстый железный поручень, и видит за пыльным стеклом грозное шевеление барханов. Не тогда ли начинает складываться пограничный характер? Мужской характер.